Татьяна Степанова - Прощание с кошмаром

— Чушь все то, сказки парапсихологам, — перебил ее Кравченко, хотя слушал все пространные Катины догадки с интересом. — Они, менты-то твои, хоть догадываются, где теперь этого шизанутого садиста искать? Куда он вообще исчез из дома?

— Видимо, он покинул дом во время пожара, как и Белогуров. Но в отличие от антиквара, этого Женьку Дивиторского никто не видел. У Колосова есть данные на него, его фоторобот. И потом они его брата допрашивали насчет родственников, адресов, семьи — ну и всего остального, где этот Женька может сейчас скрываться. Я вот только одного, ребята, не пойму, — Катя тревожно и растерянно взглянула на Кравченко, а потом на Мещерского, — нет, Сережа, это не то, о чем ты подумал. Я не стану снова тебя мучить извечным вопросом: «Почему они это совершали?», я поняла тот твой пример с цепью и подвалом. Я вот о чем хочу спросить: почему там у них вдруг все разом рухнуло? Ведь ничто не предвещало… Эти наши подозрения, даже они… Ведь их очень трудно было поймать и разоблачить. И даже эта наша опрометчивая авантюра… Она ведь не стала катализатором событий! Совсем нет. Мы с Никитой явились туда, как говорится, под занавес на последний акт пьесы к самой развязке в качестве не очень-то искушенных зрителей. И я все никак не могу понять: что же у них там произошло? В чем была главная причина? Почему они на наших глазах, уже не заботясь о последствиях, едва не убили друг друга?

— Там у них все давным-давно сгнило, Катя. Та обстановка, в которой они жили, и то, что они творили, не располагала к нормальным человеческим отношениям эти отношения давно уже не были человеческими. Это лишь видимость была, призрак. И даже когда появился намек на какие-то чувства — влечение, желание, страсть, ты сама видела, во что они вылились у этих людей. Там все давно сгнило. И все, все рухнуло. Вроде бы само собой, но само ли? А что конкретно там у них было, о чем они говорили, как, жили, как смотрели в глаза друг другу, зная, что происходит в подвале, расскажет Колосову сам Иван Белогуров, когда его наконец-то поймают.

Катя смотрела в темное окно. Вечер над Москвой-рекой. Август. Тонкий тусклый серп в небесах. И не видно звезд. Ни одной.

— Они его не поймают, ребята, — сказала она тихо. — Я не знаю почему, только уверена. Это дело, и ты, Сереженька, кажется, абсолютно прав, не из тех, которые заканчиваются для нас профессиональным успехом.

Снова была пауза, а затем Кравченко спросил:

— А о чем же, если не секрет, вы говорили с Белогуровым? Ну, перед тем как… Когда ехали в галерею?

— О мировой дисгармонии. О том, что мир испортился. В нем что-то нарушилось… Что? Но это старик говорил. А этот человек… Считай, что он молчал почти всю дорогу.

Кравченко развел руками: надо же, какая глубокомысленная тема…

Прежде было так много мест, куда он мог пойти и где мог остаться, и вот — не осталось ни одного.

Три дня, прошедшие после катастрофы, Белогуров воспринимал как один. Только вот солнце заходило в эти нескончаемые сутки не один, а три раза, и три раза на землю опускалась ночь. Он покинул свой дом, бежал из него, когда ВСЕ закончилось и ничего нельзя было изменить и исправить. Дом заволокло дымом и гарью, от которой лопались легкие. И смердило там точно в аду — горелой человеческой плотью; Белогуров не знал, кто горит в его доме — Чучельник ли, Егор ли, Лекс, или это исчезает в языках пламени та часть изуродованного человеческого тела, которую они все вслед за Феликсом Счастливым, ублюдком, послушно именовали белой тсантсой.

Осознание того, что все это наконец закончилось навсегда, было как удар грома. Когда же он понял это? Когда увидел Лекс и Чучельника? Лекс кричала, билась, извивалась, как полураздавленное насекомое, звала на помощь. Звала именно его — Ивана Белогурова…

А создание он так и не прикончил… Не смог. А ведь так, так старался! Чучельник должен был умереть. И не потому, что он был причиной всей этой непоправимой катастрофы (Бог мой, в нем ли все дело?!), а потому, что…

Белогуров, смотрел на свои руки. Повернул их ладонями вверх, поднес к лицу. Пальцы дрожали. Они еще помнили ту мертвую хватку, которой сомкнулись на его горле. Чучельник уже хрипел в агонии, но потом… Что же произошло потом? Куда ушла ярость, сила, ослепление гнева? Пальцы дрожали. Он судорожно стиснул руки в кулак, пытаясь унять дрожь. Разбитые, исцарапанные, бессильные, безвольные, они плохо слушались. Бедные, бедные руки… Белогуров огляделся, словно впервые видел место, где коротал эту ночь. Вагон электрички. Вот какое оно, оказывается, — его последнее убежище. Эти дни, сложившиеся для него в один бесконечный день и одну бесконечную ночь, он провел в пригородных поездах. А прежде ведь было так много мест, куда он мог прийти и где мог остаться — галерея Гранатового переулка, квартира на Ново-Басманной, московские бары, ночные клубы и рестораны, офисы и выставочные залы Дома художника на Крымском, номера гостиниц, салоны самолетов, улетавших в Рим, в Париж, Вену, Сингапур и Гонконг, машины, отдельные купе поездов, — а теперь вот не осталось ни одного места, кроме…

Он выскочил из горящего дома как был — в разорванном в драке костюме, в кармане пиджака которого даже не оказалось бумажника. Он швырнул бумажник и ключи от машины на зеркало в холле, когда приехал, как делал это всегда. В кармане звенела лишь жалкая мелочь — сдача за сигареты…

И вот вагон электрички — это все, что ему осталось. Как он добрался до станции Москва-Товарная у Павелецкого вокзала, как оказался в той своей первой электричке — Белогуров не помнил. Поезда все же двигались, перемещались в пространстве, — перемещая с собой и его, увозя все дальше и дальше от дома, от Гранатового переулка, от горец", где все для него уже навсегда закончилось.

Ночь он провел тоже в вагоне — на этот раз неподвижном, старом, захламленном, загнанном в тупик на какой-то дальней подмосковной станции. А наутро Белогуров снова уже ехал куда-то: выходил на незнакомых станциях, пересаживался с поезда на поезд, и так продолжалось до сегодняшней ночи, когда очередной его вагон был загнан в очередной тупик, а за окнами все сгущалась и сгущалась ночь — непроглядная, как ад,

Белогуров закрыл ладонями лицо. Во что он превратился за эти дни? Колкая щетина, копоть, грязь и.., слезы? Они текли, текли по щекам. Им не было конца. Он не мог уже их сдерживать — они жгли его изнутри. Господи, откуда же во мне столько слез?

И ничего уже нельзя изменить. Ничего нельзя исправить. Господи, Владыка и Господин мой, ты, который однажды мог убить, но пощадил меня, а затем пощадил снова, дав возможность выбора — бежать или остаться, ну почему, почему уже ничего невозможно исправить?! Наши клятвы, брошенные нами на ветер в пароксизме страха смерти, когда над тобой все — смерч и ураган, и так неохота умирать по глупейшей случайности из-за удара молнии либо под рухнувшим деревом, все эти наши поспешные истерически жалкие клятвы Тебе, Всемогущий, все эта «никогда, никогда больше, жизнью своей клянусь, счастьем своим!!» — как же дорого эти клятвы стоят?! И какую цену ты, мой Бог, который покинул меня, заставляешь за них платить?

«Счастье мое миндальное» — Белогуров вспомнил Лекс. А что Ты сделал с ней, Господи? За что? Или скажешь, что это я сам сделал?

За окном чернела беззвездная августовская ночь — теплая и душная. И не было ответов на вопросы — только тишина. Белогуров лег на скамейку. От слез было трудно дышать. А в кармане пиджака что-то мешало. Какой-то твердый продолговатый предмет. Белогуров сунул руку в карман, почувствовал боль. В кармане был нож — он порезался о его лезвие. Он вытащил его. Именно этим ножом там, в подвале, убивали Пекина, а потом… Откуда у него этот нож? Как он попал в карман пиджака? Ведь он, Белогуров, никогда не брал его в руки. Это была вещь Чучельника. Но даже там, в драке, когда он хотел прикончить Создание, он дрался без ножа, голыми руками. Откуда же взялся у него этот нож? Ведь он не брал его… Или все же брал? Белогуров сунул нож обратно в карман.

Спал ли он в эту ночь? Наверное, да. Потому что, когда открыл глаза, за окном вагона брезжила серая утренняя мгла. Обшарпанный потолок над головой был как могильная плита. Давил, сводя с ума. И забытья, беспамятства не было. Белогуров опять помнил все. Все до малейшей детали. И ту ночь на берегу моря в Сочи, когда ВСЕ ЭТО только начиналось в его жизни и когда все еще вполне можно было изменить, и ту первую встречу с Феликсом в холле римского отеля, и полные печального презрения к роду человеческому глаза Салтычихи, итог вечер на Ленинградском вокзале, когда он сдал провинциального дурака-иконокрада, и искаженное болью лицо Пекина, и Чучельника, ощупывающего голову трупа.

Память была кристально ясной. Она хранила все подробности. А потолок все давил, давил своей тяжестью. Плита склепа…

Белогуров резко поднялся. Вышел в тамбур. Двери открыты. Спрыгнул на насыпь. Ночь кончалась. Рассветало. Он шагнул в траву, мокрую от росы.