Владимир Соколовский - Возвращение блудного сына

Баба хватала с пола рваную калошу и била ею нищего по голове. Он падал набок, поднимался, и снова: «Я богатой, бога-атой…»

Подскочил Фролков:

— Чего ворожишь? Пей! — Он выхватил у Дуньки штоф, плеснул в кружку: — Пей!

Николай, содрогаясь от отвращения, выпил. Его мутило от смрада, водки и слабости. Встал, покачнулся:

— Я пойду.

— Э-э, обожди! Я тебя доведу, доведу до полного аккурату… — в исступлении забормотал Федька, сорвал его с табуретки и потащил в угол. Усадил, сунул ему папироску, запалил: — Соси, радуйся!

Малахов потянул кисло-сладкий дым. Дыхание перехватило, голова запрокинулась, руки, ища опоры, взвились вверх, и он, как сноп, повалился на исщербленные, загаженные половицы…

…— Чего орешь? — проник в сознание голос Фролкова. — Очумел, дурило. — Федька взял Малахова под мышки, поставил на ноги. — Вставай, идти пора!

Малахов встряхнул головой, открыл глаза. Поплыли черные стены, низкий потолок. Он утвердился на ногах, огляделся. На полу валялись куски и окурки. Разинув беззубый рот, спал нищий. В углах мелькало что-то белое, стыдное — там за печкой шумели и вскрикивали. Пошатываясь, он побрел к двери. Фролков забежал вперед, открыл запоры, и они оказались на улице. Возле крыльца Николая вырвало. Страшно, надрывно колотилось сердце — он схватился за угол дома, чтобы не упасть, и с ненавистью поглядел на Федьку. Тот придвинул лицо с размытыми кокаином зрачками, осклабился:

— Что, тяжко с непривычки? Ничего, привыкнешь… — И дернул Малахова за локоть. — Пошли.

«Рубали мы вас, — тяжело подумал Малахов, — да не дорубали. Уйти теперь — самое бы время, но как уйдешь, если совсем нет сил? Ползти в пойму, где жил когда-то? А кому ты там нужен? Почахнешь, да и сдохнешь с голоду. Отлежусь еще пару дней, а там уж — айда, обязательно!»

С трудом, сжимая зубы, он доплелся до Федькиного дома. Открыла мать — испуганная, она сразу посунулась к уху сына и стала бормотать что-то шепотом. Когда она ушла, Фролков прислонился к косяку, кинул в рот папироску и стал прикуривать, утло чиркая по прыгающей в руке коробке. Он сразу побледнел, отрезвел. Но, уловив удивление на лице Малахова, махнул рукой, унял дрожание в подбородке, сказал глухо: «Не дрейфь, не дрейфь…» — и стал подниматься по лестнице. «Кого это он вдруг забоялся?» — недоумевал Николай, ступая за ним. Крадучись, тихонько они прошли по коридору и заглянули в кухню. Там спиной к ним, подняв лицо к окошку, сидел мужчина в модной шелковой полосатой рубашке. На стуле висел его френч песочного цвета. Не оборачиваясь, он тихо заговорил:

— Обидели вы меня, ребята. — Голос был мягкий, бархатный. — Хотя что обижаться — вы ведь с ночных побед? Дамы, дуэли. И где же это происходило? В притоне у Дуньки, на Третьей Мещанской? У вас бедная фантазия, Федя: эти женщины примитивны в любви и недостойны настоящего рыцаря. Я, представьте себе, предпочитаю более высокие удовольствия. При всем при том, Федя, вынужден заявить еще раз, что не терплю в своем окружении мелких пакостников, и горько видеть, как вы скатываетесь на эту губительную стезю.

Федька слабо пискнул. Спина дернулась; Фролков вжался в косяк.

— А как ваше здоровье, раненый герой? Бедный, бедный. Когда вас привезли, я видел тело — это тело солдата. Столькими шрамами в этой компании могу похвастаться, наверно, только я. С кем, где воевали?

— Двенадцатый стрелковый имени Железного Сибирского пролетариата полк! — отчеканил Малахов и, ступив вперед, добавил: — Не мешало бы, между протчим, познакомиться!

Мужчина поднял руку, и тотчас Фролков загородил вход, сев на порог и упершись руками в противоположный косяк.

— Значит, решили переменить стан? Это достойно. У меня есть основания особо доверять людям с боевым опытом. Поэтому уже сейчас предвижу в вас надежного помощника и, возможно, друга. Мне нужны такие соратники — организацию точат измена, марафет и сифилис, на этом теряем даже лучших.

— Больно надо в друзья к вам определяться, — угрюмо буркнул Малахов. — Ничего себе друг, даже морду не кажет. В общем, так: за хлеб-соль спасибо, и — прощевайте.

«Теперь — держись, Коля, — думал он. — Если такие отпустят — дома мараться не станут, постесняются при старухе. Тоже резону нет — потом избу от крови чистить. Эх, раньше бы, сейчас не справиться мне с ними, не уйти…»

— Я предполагал такую реакцию, она достойна уважения. Но посудите сами, кабальеро: куда вы пойдете? Слабый, больной, с виснущим на пятках угрозыском. А вы как думали? Вся банда Кота расстреляна в прошлый вторник. Было бы роскошью думать, что карающая десница не нашарит наконец вас. К тому же вы сорвали самую их блестящую, хоть столько же и случайную, операцию: захват на рынке Дроздова, которого они выслеживали полгода. Так что с вами никто особенно и разбираться не будет — шлепнут скоренько, и все.

— Мало ли. Ошибся, бывает.

— Ошибся… — послышался смешок. Фролков тоже подобострастно хихикнул. — Да вы зря нас сторонитесь, синьор. Меня, конкретно. Заверяю, я человек чести. Вас, вижу, гнетут нравственные проблемы. Боитесь испачкаться в крови. Не страдайте: в большинстве случаев люди, с которыми нам приходится иметь дело, — просто ожиревший сброд. Потом — было бы неразумно сразу давать вам, солдату, оружие, это просто опасно, по себе знаю. Поэтому будьте спокойны, на ваших руках не будет крови. Что же касается тебя, Феденька…

— А откуда известно, что я Дроздова увел? — прервал его Малахов.

— Как же, как же! Валюша сам рассказывал мне. Вырвать одинокого, обреченного уже, брошенного равнодушной толпой, из лап обезумевших от ярости оперов — это сила, вихрь, страсть моя! — Он вскочил, чуть было даже не обернулся, но снова сел, спохватившись. Сказал слабо: — Ступайте, отдыхайте. Послезавтра буду ждать вас вместе с Федей, после славных дел. Ступайте, ступайте, голубчик.

Малахов скрипнул зубами, повернулся, ушел в горницу. Возле двери остановился и глянул на Федьку. Тот с трудом поднялся, на гнущихся ногах потащился к столу, за которым сидел гость. И почти сразу раздался удар — резкий и страшный. Федька крикнул и обрушился на пол. Звякнула упавшая откуда-то чашка, задребезжали осколки. Мать Фролкова всхлипывала в углу горницы.

«Да хоть убейте вы друг друга, — думал, лежа на кровати, Николай. — А я с места не стронусь».

Пришедший долго бил Федьку — тот верещал и хныкал. Наконец возня в кухне прекратилась, и гость осведомился деловито:

— Ты где пропадал, сволочь? Каждый на счету, а он — по притонам, пьянь паршивая. И новенького, гадина, туда же тащишь!

— Ви… виноват… Запой… запил я…

— Мизерабль, марафетчик проклятый. Эх, пристрелить бы тебя… Ладно, что дело по твоей части выскочило, а то бы… Тихо, иди ближе.

Николай насторожился, стал вслушиваться, но собеседники за стенкой перешли на шепот, и он ничего не мог услышать.

Вскоре гость ушел. Федька, повеселевший, заглянул в горницу, оттопырив разбитые губы, трогая скулу:

— Обошлось, кажись! Теперь дернуть по случаю избавления, и — ша! Теперь все, брат. Нынче отдыхаем, а с завтрашнего дня — вникать тебе пора, да и сам-то я… подразомнусь чуток…

Находясь под впечатлением встречи с гостем и слушая невнятные речи Фролкова, Николай томился и думал: «Вот сейчас встану и уйду», — однако не вставал и не уходил. Чего он ждал? Может быть, боязнь потерять хоть какую-то крышу над головой остановила его? Что ни говори, зыбок, пуст и чужд был для Малахова город, находящийся за пределами этих стен. Никто не ждал его там: ни работа, ни друг. Николай говорил себе, оправдываясь: если человек по натуре честен и тверд в этой честности, такому не зазорно находиться и среди презираемых им. Душу-то грязью не запачкают! Подумаешь, одежонка погрязнится немного. Да пока вроде и не грязнят. Разговоры, правда, непонятные ведут — ну, так и шут с ними, с разговорами! Так он успокаивал себя. Но на самом деле, приноровившись уже немного к обстановке, в которой находился, Малахов всячески старался отдалить момент ее перемены. Легко принимать решения по житейским мелочам — они сами напрашиваются и не требуют больших душевных усилий. Когда же надо решить главное: куда идти, как употребить оставшуюся жизнь? — уклоняешься, медлишь малодушно — а может, не надо, может, и так обойдется? — хоть и знаешь точно, что надо…

На следующий день в семь часов вечера они вышли из дома. Федька, посвежевший и отоспавшийся, преобразился. Шаг его был быстр и мягок, движения плавны и мгновенны. Малахов еле поспевал за ним, и Фролков шипел. Наконец, скрипнув зубами, сбавил шаг и пошел рядом.

— Не узнаю я тебя, Федя, — запыхавшись, сказал Николай. — Шустрый стал какой. И не поверишь, что вчера страхом исходил.

— Замолчи! — надрывно выкрикнул Федька. Он снова ускорил шаг, заговорил отрывисто: — Что бы ты понимал, серая кобылка! Ну что ты в жизни, кроме обмоток да портянок, видел? А ему что ты, что я — плюнуть и растереть. Еще неизвестно, жил бы я или нет, если б на сегодня не понадобился. Понял, как у нас? Поря-адок… — Он засмеялся слабо и тихо, и Малахов содрогнулся от этого смеха.