Татьяна Светлова - Тайна моего двойника

Он прокряхтел весь уик-енд. Я так и не позвонила ей. «Созвониться» — это ведь неизвестно, кто должен звонить. Кто-то должен был сделать первым этот шаг. Я оставила это право Шерил.

Телефон молчал. Если не считать обычного звонка от Игоря.

Я мучалась и ждала.

Может быть, Шерил тоже не знала, кто должен звонить первый? И тоже решила предоставить это право мне? Может, все-таки позвонить?…

Я позвонила Джонатану.

Джонатан явно обрадовался, словно он, точно как я, сидел у телефона и ждал звонка. Но только моего звонка. Я ему нравлюсь, это понятно, но он мне никогда не звонит. Русский парень уже бы оборвал телефон, уже бы мне предложил тысячу вариантов, как встретиться. Но не Джонатан, с его манерами западного человека вообще и аристократа в частности. А если он не проявляет инициативу, то на что он тогда может рассчитывать? Не потому, конечно, что я хочу, чтобы он эту инициативу проявил, а просто интересно, как в его голове это происходит…

Хотя, все может быть куда проще: ведь я сказала ему, что я замужем. Я с самого начала не знала, что у них тут принято жить вместе неженатыми и даже для таких пар есть специальный раздел в своде законов для семьи и брака — то есть, сожительство признано обществом и является одним из его институтов. А мне тогда было неловко сказать, что я «сожительствую» с Игорем… Теперь уже поздно объяснять. Впрочем, и незачем: никаких видов на Джонатана у меня нет.

Позвонила я ему, потому что начала сходить с ума от острого чувства одиночества и неполноценности моей жизни.

— Хочешь, в кино сходим? — предложил Джонатан. — Если ты не занята.

— Давай, — обрадовалась я. Не сидеть же мне допоздна одной, поглядывая на телефон!

Джонатан тоже обрадовался и стал договариваться со мной о фильме и месте встречи.

Мы условились на полвосьмого. Было шесть. Я пошла краситься и одеваться.

Шерил позвонила, когда я закончила макияж.

— Олья, знаешь что? — и замолчала.

Я подождала и, поняв, что молчание затягивается, напомнила ей:

— Я тебя слушаю, Шерил…

— Мне кажется, что можно было бы предположить, что мы действительно близняшки, — тихо сказала мне она. (Не удивляйтесь этой витиеватой манере изъясняться. Как я вам уже говорила, высказать прямо и открыто свои чувства или мысли считается у этих людей почему-то неприличным)

— Почему? — опешила я. Не от предположения Шерил, а от самого факта, что она отважилась мне об этом сообщить.

— Потому что мне тебя страшно не хватает.

Я обалдела еще больше.

— Приезжай, — сказала ей я. — У тебя есть машина? Тогда записывай адрес.

Мне было ужасно неудобно перед Джонатаном. Я извиняющимся голосом, со всей посильной нежностью ворковала в телефон, что в другой раз уж непременно…

— Не беспокойся, — сказал он. — Желаю вам хорошо провести вечер.

Все-таки в умении не показывать свои чувства есть свои положительные стороны.

— Я вот подумал… — сказал вдруг Джонатан, когда я уже собиралась положить трубку. — Спроси-ка у нее, где она родилась. На всякий случай.

Я кинулась приводить свою квартирку в порядок. Опыт моей семейной жизни в Москве, устроенной Игорем на западный манер, мне очень пригодился. Я быстро придумала небольшой ужин, накрыла красиво на стол, поставила свечи… и поймала себя на мысли о том, что жду Шерил, как на любовное свидание.

И даже с еще большим нетерпением.

В дрожащем пламени свечи ее лицо, такое знакомое и родное, такое мое собственное лицо, казалось неимоверно тонким и красивым. Нежный овал лица, орумяненный отблеском свечи, синие глаза, таинственно мерцающие из теней, тонкий нос, изящный рот… Не очень большой, не такой, знаете, на который хочется трусы натянуть, — а просто легко очерченный и выразительный рот. Я любовалась ею, почти не слушая и не слыша ее слов. В какой-то момент мне стало казаться, что я схожу с ума, что влюбилась в самое себя и не могу оторвать глаз от собственного изображения. Я никак не могла разделить "я" и «она», у меня голова шла кругом… Я вспомнила рассказ мамы, как однажды, придя на уколы в одну квартиру, она попросила трехлетних мальчишек-близнецов не шуметь, поскольку их старшая сестра заболела. На что один из них, подняв ясные голубые глазенки на мою маму, сказал удивленно: «Как же я могу шуметь? Ведь я же играю один!» Вот примерно то же самое испытывала я.

Я спохватилась, когда услышала конец предложения: «… и из-за этого я крайне мало знаю о своих родителях…»

Эй, — сказала я себе, — ну-ка возьми себя в руки! Иначе ты все прослушаешь! Все то, что ты так хотела узнать!

— Шерил, — сказала я с извиняющимся смешком, — я до такой степени шокирована нашим сходством, что все мои усилия сводятся к тому, чтобы немножко привыкнуть к этому факту… Не могла бы ты повторить последнюю фразу?

В ответ Шерил мне улыбнулась и сказала: «Я тебя понимаю, я чувствую то же самое», и глаза ее засияли. Боже мой, боже мой, я и не знала, как я хороша! И это вот так смотрят на меня мужчины и думают: «как же она красива, эта Оля»? Ах, теперь я их понимаю…

Стоп. Хватит. Приготовь свои уши и слушай. Шерил, кстати, если и «чувствует то же самое», то владеет собой в совершенстве. А ты тут пребываешь в обмороке от восторга по поводу самой себя.

— Моя приемная мать, — внятно сказала Шерил и посмотрела на меня, словно проверяя, слушаю ли я ее на этот раз, — очень ревнива. Она не любит, когда я задаю ей вопросы о своем детстве. Она на них никогда не отвечает, но, напротив, осыпает меня градом упреков, что я ее не люблю и ей не благодарна за то, что она меня воспитала… И из-за этого я крайне мало знаю о своих родителях.

— А приемный отец?

Шерил легонько усмехнулась и у меня появилось подозрение, что я и на эту тему что-то прослушала. Но она меня не упрекнула, а просто ответила: "Мой приемный отец разошелся с Кати — так зовут мою приемную мать — когда я была еще совсем маленькая. Я вполне представляю себе, что ему было трудно с ней жить — у Кати характер нелегкий… Он уехал в Калифорнию, у него другая семья, и я его с тех пор не видела.

— Может быть, Кати что-то скрывает? И поэтому так не любит твои вопросы?

— Мне эта мысль никогда не приходила в голову. Я всегда объясняла это ревностью. И потом, что она может скрывать? Она моя тетя, сестра моего папы, которая взяла меня на воспитание после смерти моих родителей… Если бы и мои родители меня удочерили, мне бы об этом сказали — у нас принято с детства приучать ребенка к этой мысли… И потом, в моей метрике написано, кто мои родители.

— А они, кстати, у тебя кем были?

— Мама не работала, а отец… Он работал в дипломатических сферах.

— А тетя твоя?

— Она служит в одной фирме по торговле недвижимостью.

— У нее своих детей никогда не было?

— Не получилось.

Тут я вспомнила наставления Джонатана.

— А ты родилась в Бостоне?

— Нет. В Париже.

— Вот как? — воскликнула я с напором. У меня появилось ощущение, что я нащупала какую-то ниточку.

Шерил мгновенно почувствовала это и ответила, словно сожалея, что она меня разочаровывает:

— Мама была в Париже в гостях у своей кузины и у нее начались преждевременные роды…

Конечно мы близняшки. Ведь она читает мои мысли. И неважно, где она родилась, где я родилась. Я знаю это нутром, всем своим организмом, всеми клеточками моего существа. Мы — сестры.

Шерил заночевала у меня, а утром меня разбудил звонок от Игоря.

— Сережа будет в Париже, — сказал мне Игорь. — Должен прилететь в следующее воскресенье, на один день.

Сережа вращался в тех же кругах, что и мой Игорек — политики, банкиры, знаменитости. Кажется, он выполнял какие-то поручения Игоря, хотя я никогда не могла понять, где работает сам Игорь и существует ли какой-то официальный штат людей, к которому бы он относился или которым бы он руководил. «Я помогаю людям решать их проблемы, — объяснял мне Игорь, — и у меня всегда есть работа, потому что у людей всегда есть проблемы; но у меня нет службы». А Сережа, стало быть, помогал Игорю помогать людям решать их проблемы?

Это был лощеный, довольно миловидный мальчик, на два года старше меня, который не сводил с меня глаз, когда мы встречались, и на его самолюбивом лице было написано: я ничем не хуже, чем твой Игорь, так что тебе стоит подумать… Честно сказать, хотя я и девица довольно-таки тщеславная и внимание к моей особе со стороны мужского полу люблю, но Сережа меня раздражал своим претенциозным стилем, своими амбициями, своей явно завышенной самооценкой…

Кроме того, в нем была какая-то странная двойственность. Да, он был миловиден, русоволосый и сероглазый, худой, немножко нескладный, с большими, по-крестьянски, руками и ногами — такими большими, что башмаки его казались нарочито-клоунскими. Самое первое впечатление — первый парень на деревне, не хватало только гармонь в руки и кепку заломить набекрень. Казалось бы, смешной провинциал, изо всех сил старающийся освоить столичный лоск и образ жизни… Но на самом деле в нем вовсе не было этой сельской простоты, которую как бы обещал его деревенский облик: настороженный и самолюбивый взгляд, о котором говорят «себе на уме», быстрая и хваткая реакция, с которой он мгновенно улавливал суть слов и поручений, быстро развеивали это ошибочное впечатление… Приглядевшись, я вдруг начала замечать в его лице нелепое сочетание миловидности и почти уродства, будто бы, как в детских сказках, у его колыбели стояли две феи, добрая и злая, и первая старалась как-то компенсировать злобные проделки второй. Так, его слабый, острый, немужской подбородок украшала весьма симпатичная ямочка, астенически-впалым скулам придавал мужественный характер нос, слегка приплюснутый, как у боксеров, в переносице, от торчащего кадыка отвлекали мягкие длинные волосы «а ля Есенин». Короче, он был не симпатичен, не достаточно умен и еще слишком юн на мой вкус, не говоря уж о том, что у меня был Игорь и мне никто другой не был нужен.