Станислав Родионов - Долгое дело

Жизнь… Вот она, жизнь: в крепости ликёра, в мякоти недозрелого ананаса, в покойной тишине этого зала… Жизнь есть минутное наслаждение. Не слёзы по прошлому и не радости в будущем. Прошлого уже нет, а на будущее плевать.

Калязина ещё выпила две рюмки, одну за другой, и решительно отодвинула графин, потому что впереди ждали дела. Ликёр её не пьянил, а убрал ту дымку со зрения, которая слегка искажала мир, — теперь он увиделся чистым, словно его только что сделали. Появился аппетит, предусмотренный официантом. Она со вкусом съела маринованных миног и шампиньоны в сметане, чувствуя, как её мысль беспредельно обостряется…

Рябинин вновь крючкотворит. Значит, миновало, избежал. Карр-камень не сработал. Но есть и другие камни. А пока они крючкотворят. Неужели тому же Рябинину не приходит в голову, что преступление может совершить любой человек? Неужели он не знает психологического постулата… как там… Поступки человека зависят от обстоятельств. Бытие определяет сознание. А поэтому и нет виноватых. Впрочем, к чему такие мысли, когда с тобой счастливый миг покоя и предстоящей удачи… Какого покоя? Она всю жизнь любила одиночество, а не покой.

Калязина выпила бутылку пепси-колы, глянула на часы, бросила на стол двадцатипятирублевую бумажку и вышла из ресторана.

Погода ложилась на удачу. Сухой ветерок, сухие листья под ногами, суховато-тёплое солнышко. Природа и погода, утеха девятнадцатого века. Их вытеснили неон, асфальт, автомобили, полиэтилен… Это наши бабушки зависели от природы и погоды.

Она вошла в телефонную будку и острым мизинцем набрала цифры.

— Алло…

— Ну как? — весело спросила Калязина.

— Всё в порядке, Аделаида Сергеевна.

— Пакет у тебя?

— Да.

— Еду.

Она повесила трубку, вышла на улицу и улыбнулась сухому солнцу.

Погода ложилась на удачу. Погода с природой тут ни при чём. Математический расчёт плюс осторожность шакала. Кто такой гений? Человек, у которого дезоксирибонуклеиновая кислота закручена не в ту сторону. Не зря слово «ген» и «гений» имеют один корень.

И садясь в такси, она пожалела, что вернула графинчик недопитым.

Ассистентка открыла дверь радостно, словно наступил праздник. В модном тренировочном костюме, спортивная, свеженькая, с мокрой прядью волос после принятого душа… Калязина улыбнулась — её уроки не пропали, хотя и не помнила, чтобы рекомендовала заниматься спортом.

— Аделаида Сергеевна, кофе пить будете? — спросила Вера, принимая плащ и вдыхая чужие, французские духи.

— Обязательно.

Калязина прошла в комнату, сразу увидев четырёхугольный пакетик, обвязанный узлатым шпагатом, — он белел на тьме полированного столика.

— Вот. — Ассистентка показала на него взглядом.

— Спасибо, милочка. Дома расшифрую. — Калязина опустила пакет в широкий карман и между прочим спросила:

— Как она себя вела?

— Когда я ей сказала про плащик, то она заметно вздрогнула.

— Ещё что?

— Больше ничего.

— Она до сих пор находится в глубоком сне.

— Пойду варить кофе…

— Милочка, стало ли у тебя в доме цивилизованнее?

Побежавшая было ассистентка растерянно остановилась, не зная, что ответить.

— Я хочу спросить, пьёшь ли ты кофе с коньяком, ромом, ликёром либо по-прежнему без всего?

— Аделаида Сергеевна, у меня в доме стало цивилизованнее, — весело ответила Вера, уже пропадая на кухне.

Калязина оглядела знакомую комнату.

В окно било сухое солнце. Тот же секретер, та же шкурка неизвестного животного, то же убожество… Да вот говорит, что стало цивилизованнее. Наверное, купила бутылку восьмирублёвого коньяка. То же убожество, но сегодня как-то веселее — от сухого солнца, бьющего сквозь чистое стекло на это убожество. При чём тут сухое солнце? Карман её теплит, оттуда греет и светит.

Калязиной вдруг показалось, что сухое солнце выкинуло какую-то незаметную и подлую шутку. Запетлявшим взглядом обежала она стены, ничего не обнаружив. Тогда её взгляд ринулся за лучами сухого солнца… И остановился, не принимая увиденного, — глаза видели, но мозг не понимал того, что видели глаза. Калязина замерла бездыханно, не в силах двинуться, сказать или оглянуться…

Вместо лица бывшего Вериного мужа с фотографии смотрела самодовольная физиономия рыжечубого инспектора уголовного розыска.

Аделаида Сергеевна выдохнула воздух, который она, казалось, вдохнула час назад, и отёрла мокрый лоб мокрой ладонью. На цыпочках, на дрожащих ногах прошуршала она в переднюю, схватила плащ и взялась за дверную ручку. Сухое солнце…

— Уходите? — удивилась Вера за её плечом; в руках поднос с чашками, вазочками и восьмирублёвой бутылкой коньяка.

— Спешу, — глухо буркнула Калязина.

— Вы на меня обиделись? — Хозяйка зачем-то опустила поднос на тумбу для обуви.

— Открой дверь! — приказала Аделаида Сергеевна и обернулась.

И увидела красивые глаза, которые смотрели на неё без мысли, без чувств, без выражения. Их странная пустота так поразила Калязину, что она оставила дверь, пытаясь соединить в сознании фотографию инспектора с незнакомым холодом этого взгляда. Они стояли и смотрели друг на друга в тишине передней, лишь в кофейнике с бессильным шипением бродил раскалённый кофе.

Калязина очнулась и рванула дверь. Та не устояла, выстрельно распахиваясь.

— Аделаида Сергеевна, не спешите. — Ассистентка взяла начальницу за локоть.

— Убери руку, милочка!

Калязина швырнула ей в лицо плащ и ударила плечом в грудь. Вера отскочила к стене, сметнув поднос на пол. Звон разбитой посуды через распахнутую дверь скатился до подъезда. Калязина ринулась из квартиры только захрустели под каблуками фаянсовые черепки…

Но на пороге Вера схватила её за руку и как-то легонько повернула. Аделаида Сергеевна вскрикнула и остановилась, рассматривая ассистентку страшными и немигающими глазами.

— Пойдёмте-ка на тахту, — добродушно предложила Вера, не выпуская калязинской руки.

Аделаида Сергеевна безропотно прошла в комнату, где ассистентка усадила её, как тяжелобольную.

— Успокойтесь и не вздумайте драться…

— Кто в квартире хулиганит? — спросил Петельников, осторожно перешагивая дымную кофейную лужу.

— Да вот гражданка, — ответила Вера, облегчённо садясь рядом.

— Рябинина и понятых! — крикнул инспектор кому-то на лестничной площадке и подошёл к тахте: — Ну что, Аделаида Сергеевна, не поспать ли прокурора за бутылочкой ликёра?

Калязина поглаживала руку и никого не видела — смотрела в окно, вдаль, в небо. Ей так захотелось туда, в свободные просторы, в свободные струи сухого ветра, что она почти физически ощутила на своём плече осколки оконного стекла, которое она разбивает, вылетая туда, в свободные сухие струи. И в этот миг жизни ей вдруг открылось, что она отдала бы из кармана пакет, отдала бы все свои деньги и драгоценности, всю бы мебель и одежду за свободный полёт, за возможность сесть на любую крышу, в любой двор, на любой улице.

Инспектор видел, что калязинский высокий лоб посерел и стал платиновым, под цвет волос. Посерели и щёки, сделавшись неживыми, глинистыми. Или ему так кажется? И тогда он рассмотрел на глинистой щеке слезу, одну, никуда не сбегавшую, — как смоляная бусинка на сосне.

— Какое сухое солнце, — тоскливо и тихо сказала Калязина.

— Да, не греет, — согласился он.

В те месяцы, в которые Петельников её высматривал, в нём копилась злоба — сама, без его воли и без его сознания. Злоба, которой не было к туповатым хулиганам и простецким ворам. Инспектор не раз представлял день, когда поймает её на месте преступления, и для этого дня припас слова, чтобы бросить их в лицо или сказать тихо, почти на ухо. Этих слов скопилось много, грубых, остроумных. Не послать ли прокурора за бутылочкой ликёра?..

Теперь она сидела перед ним со слезой на глинистой щеке. И у него пропала охота говорить припасённые слова победителя.

— Почему не вовремя? — спросил он хозяйку квартиры негромко, словно боясь кого-то разбудить.

— Сама не понимаю…

Он прошёлся по комнате, где знал всё до мелочей. Одна из них, из мелочей, была увидена сразу: вместо фотографии хоккеиста стоял цветной портрет Леденцова.

— Шуточка… Ну я ему покажу кузькину мать.

В квартиру входил Рябинин с понятыми.

— Старший лейтенант Кашина, у вас отклеилась ресничка, — сообщил Петельников и погладил её по щеке.

— Завивка, причёска, маникюр, педикюр… В баню сходить некогда, вздохнула Вилена.

Из дневника следователя.

Человек жил и создавал вещи — они останутся после него. Воздвигал дома — они будут стоять и после его смерти. Строил корабли, автомобили, самолёты — будут плавать, бегать, летать и после него. Выращивал сады — будут цвести и после него. Пахал землю — поля останутся и после него. Мы оставляем после себя памятники. Прекрасно!