Леонид Влодавец - Приговоренный

В классе они теперь отдельно сидели, кучей. За косу уже не дернешь — пришибут. Загадочные все стали до ужаса.

Неизвестно, когда Клык в эту влюбился. Что влюбился, это он потом понял, через год или больше, наверно.

Из Марфуток в Лутохино школьники обычно все вместе ходили: и малыши, и постарше, но девчонки — своей стайкой, а пацаны — своей. Впереди девки топали, ребята сзади или наоборот. Не так-то много их и ходило — человек двадцать разного возраста.

Наверно, там и покрасивей девчонки были, и пофигуристей, и повеселей, и поумнее. Но почему-то эта Петьке больше всех понравилась. Может, потому, что чаще видел ее на улице, а может, потому, что Петька часто прогуливал и уроки у нее списывал. Мать у нее была строгая, с Петькиной не дружит а — пьяницей и лентяйкой считала. У них в доме получше было, чем у Гладышевых: и почище, и посытнее, и вообще побогаче. Отец там был хозяйственный, напивался редко, да и то не так, чтобы сильно. Когда Петька к ним прибегал, чтоб узнать домашние задания или списать какую-нибудь задачку, его там принимали не больно радушно, но и не гнали. Даже обедать сажали, если знали, что мать в запое. Петьке тамошняя картошка очень нравилась, его мать так и в трезвом виде не готовила. В общем, бегал туда он часто.

Какое-то время Петьку картошка больше привлекала, чем девчонка. Но потом он стал чуять, что ему с ней хорошо. Говорили как будто ни о чем, а все равно нравилось сидеть с ней за одним столом, уроки делать. Иногда коленка об коленку задевала — Петька про это дело целые сутки вспоминал, про себя, конечно. А были такие дни, когда не удавалось к ней зайти, — кажется, и не скучал, но ощущение было, словно чего-то не хватает.

Сидя в классе и слушая учителей, Петька нет-нет да и поглядывал в ее сторону, а когда она этот взгляд замечала — глаза отводил. Стеснялся. Боялся, что пацаны засмеют.

Но через год, когда парни подросли и догнали девок по росту, пошла по школе любовь. Теперь все помаленьку парами стали ходить. Одни просто рядышком, другие — под ручку, а третьи, кто понахальней, — даже в обнимку. Правда, одноклассницы Петькины в обнимку только с парнями постарше ходили. А будущий Клык со своей только рядом ходил, даже прикоснуться боялся. До тех пор, пока она сама его под локоть не зацепила. Теперь уже и на танцы вместе бегали, и в кино. Когда Петька приходил к ней домой, его там в шутку «женихом» называли, а девчонку эту Клыкова мать — «невестой».

Восьмой класс вместе доучились. Другие целовались уже, а кое-кто и побольше того. Но Петька на других не смотрел. Он тогда эту девчонку не то чтоб обожал, а прямо-таки боготворил. Ни на одну иную не глядел, хотя совсем не робким был. Просто чистоты в нем тогда было под завязку. И тепло ему от одних только разговоров было. Мечты рассказывали друг другу, сны, истории всякие, книжки, которые читали. Петька, когда с ней беседовал, сам себе казался умным. И много чего умного и полезного от нее услышал. Даже стихи читал и писать пытался, правда, не больно складные. А еще он мечтал. Например, о том, как закончит десять Классов, пойдет в армию, попадет в Афганистан и наделает там делов. Потом приедет с орденом и женится. Дальше он как-то не смотрел. Жениться Петя, само собой, собирался на этой самой девчонке и больше ни на какой.

Ничего из этого не получилось. Потому что не стала Петькина «невеста» кончать десятилетку, а уехала в Сидорово — там техникум какой-то был, строительный, кажется. Тогда Петька особо не волновался — не Бог весть какая даль. Письма писали, хорошие, даже нежные. Приезжала, конечно, на каникулы, да и на выходные иногда тоже. Петька в Сидорово мотался часто. Вот здесь-то наконец и до поцелуев дошло. Наверно, и дальше могло бы зайти, потому что, как вспоминалось нынешнему Клыку, ждал этот цветочек, когда Петька захочет его сорвать и понюхать… Петька, конечно, хотел, но стеснялся. Не знал тогда, как ей об этом сказать, это во-первых, а во-вторых, твердо решил, что все у них будет только после свадьбы, и не раньше. Потому что Петька в армию собирался идти и думал, будто его в Афганистан пошлют. Вдруг убьют там, а девчонка, допустим, одна с ребенком останется. Хороший был парень этот Петька Гладышев, добрый, заботливый. Наверно, жила бы эта его девушка в вакууме, так поняла бы все правильно и потерпела бы его недотепость. Или, может быть, сама как-нибудь догадалась Петьке объяснить, чего ждет от него. Но жила она там в общаге, где в одной комнате еще пять девок обитали. Две еще ничего, а остальные трое — пробы ставить негде. Техникум строительный, парней переизбыток, далеко за мужиками ходить не надо — всего-то в соседнюю комнату. Опять-таки эти стервозы небось обсуждали Петьку со всех сторон, смеялись над тем, как он со своей землячкой общается и в семь вечера убегает, чтоб на автобус до Лутохина успеть. К ним-то мужики только в восемь приползали и раньше шести утра не уходили. Как и что там произошло, Петька в точности не знал. Но только в один из его очередных визитов встретила его девушка неласково. Попросту сказала: «Не приезжай больше! Никогда!» Конечно, Петька и понять ничего не смог, и возразить. Но ездить перестал, тем более что его вскорости насчет женских секретов просветили. Парни постарше, которым он, подвыпив, насчет своих сердечных дел излился, подбодрили и взяли с собой к лахудрам вербованным — «конец помочить». Без «трипака», конечно, не обошлось, но зато Петька себя зауважал и пошел вразнос.

Только через полгода узнал, что с его первой любовью произошло. Изнасиловали ее, прямо в той же самой общажной комнате. Напоили до отключки и прошлись не то втроем, не то вшестером. Хотя все девки в комнате были, ни одна не возмутилась. Еще посмеялись потом. И так же, как Петьку парни, подбодрили, утешили: «Не ты первая, не ты последняя! Завей горе веревочкой!» И завила. Правда, даром ей это не прошло — залетела. Вовремя, конечно, дура, ничего не сделала, матери с отцом ничего не сказала аж до шестого месяца, когда уже живот к носу полез. Потом как-то по-быстрому ей мужа нашли, и уехала она, не закончив техникум, куда-то далеко. Клык ее с тех пор не видал. То в армии служил, то зону топтал. Особо не страдал по ней, только в самые тоскливые и беспросветные дни — когда в ШИЗО сидел или в смертуганке, как последний раз, — вспоминал ее. Ту, которая была. Добрую, наивную, светленькую… И еще березку вспоминал на Черном болоте, ту, что судьба штопором закрутила, — ориентир, который ему недавно пригодился. Иногда на Клыка такая мистика нападала, что думалось: а не он ли виноват в том, что все так получилось? Ведь это он, пацан, дал этой витой березке имя своей любимой, вырезав на коре четыре буквы, которые и посейчас кажутся родными. И дереву больно сделал, и судьбу девчонке в штопор закрутил. Любе, Любушке, Любови Первой, которая сегодня его убивать пришла…

— Ты? — спросил Клык, не ослабляя хватки. — Любанька?

— Я, — прохрипела она. — Пусти!

Руку с горла Клык убрал, но отпускать Любу не собирался. Не тот теперь был Петя, его жизнь уже воспитала. Оружия у нее в руках, конечно, не было, но какой-то необычной формы пистолет, выбитый ударом двери по локтю, лежал совсем неподалеку. Отпустишь — дотянется, разговор уже другой будет. Ведь если она сюда пришла с пушкой, то не детство вспоминать, это точно.

— Верка! — позвал Клык. — Подбери пистолет.

Та повиновалась, нагнулась и, подняв оружие, положила его на диван. Сама села, с интересом глядя на Любу.

Действительно, та выглядела необычно. Одета была во все черное, прямо как ниндзя. Если б Клык по ходу борьбы не сорвал с ее головы шерстяную маску-шапочку с прорезями для глаз, то и не узнал бы. Тогда бы точно дал по голове бутылкой.

— Пусти! — потребовала Люба так, будто Клык, гнусный развратник, ее, девочку невинную, сюда заманил шоколадкой и решил подвергнуть растлению.

— Погоди маленько, — буркнул Клык, оглядывая комнату: нет ли где чего-нибудь вяжущего. Наконец углядел шнур от гардин.

— Верунь, пережги зажигалкой и брось мне полметра.

Та все поняла и даже пожара не наделала. Клык повернул упирающуюся Любу на живот, завернул ей руки за спину и опять обратился к Вере:

— Помоги чуть-чуть…

Связав незваную гостью, усадили ее в кресло.

— Ну, теперь и поговорить можно, — сказал Клык. — Откуда ж тебя принесло, землячка ненаглядная?

— Из-под земли, — зло ответила Люба.

— Одна пришла?

— А ты угадай, — прищурилась она, — Петенька-Петюньчик…

— Меня искала?

— Тебя. Ревностью изошла. Первая любовь моя — и с какой-то падлой.

— Хамить-то не надо, — произнес Клык успокаивающе. — Вер, возьми ее пушку и погляди за Любашенькой. А я гляну, что внизу творится.

Не больно это надежная охрана, но не пошлешь же Верку на первый этаж. Там — это Клык нюхом чуял — картинка не больно приятная…