Джон Пристли - Затемнение в Грэтли

Прежде чем мы с вами отправимся в Грэтли, сообщу вам о себе некоторые сведения. Меня зовут Хамфри Нейлэнд. Мне сорок три года, так что я успел ещё получить лёгкое ранение в прошлую войну. Родился я в Англии, но называю себя канадцем, так как родители увезли меня в Канаду, когда мне было десять лет. Там я учился в начальной школе, а после войны — у Мак-Гилла. Окончив университет, работал в качестве инженера-строителя в различных местах между Виннипегом и Ванкувером, а потом несколько лет, начиная с 1930 года, — представителем крупной фирмы «Сили и Уорбек» в Перу и Чили. Рост у меня пять футов одиннадцать дюймов, кость широкая, вешу я без малого семьдесят пять килограммов, темноволос, бледноват и склонен к угрюмости. Впрочем, у меня есть причины быть угрюмым. Одна из них — та, что в 1932 году я женился в Сантьяго на прелестной девушке по имени Маракита, а в 1936-м, ведя однажды автомобиль с бешеной скоростью между Талька и Линаресом, разбил его вдребезги, и моя жена и маленький сын погибли, а я очутился в больнице, жалея, что не погиб вместе с ними. Вот этим да ещё тем, что произошло с моими друзьями Розенталями, и тем, что происходит сейчас вообще во всём мире, объясняется моё недовольство жизнью. Давно прошли те времена, когда Хамфри Нейлэнд был «душой общества». И те, кому непременно нужны «Голубые птицы над белыми утёсами Дувра», пусть лучше обратятся к кому-нибудь другому.

Теперь расскажу в нескольких словах, как случилось, что я работаю в контрразведке. У Сили и Уорбека служил вместе со мной в Перу и в Чили еврей из Германии Пауль Розенталь. Он и его молоденькая милая жена, венка Митци, были моими самыми близкими друзьями. Их обоих убили местные нацисты. Я добился того, что этих негодяев засадили — всех, кроме одного, который, собственно, и был главарём. Он бежал в Канаду, и я отправился за ним следом. Но в Канаде я потерял его из виду, а тут началась война, и я сразу же уехал в Англию хлопотать о патенте на чин офицера и назначении меня в инженерные войска. Слоняясь без дела по Лондону, в ожидании, когда моё заявление пройдёт все нужные инстанции, я случайно встретил того человека, за которым гонялся в Чили и Канаде. Здесь, в Лондоне, он выдавал себя за голландца. Я сообщил о нём куда следует, меня вызвали к старику Оствику в его отдел, и я, неожиданно для себя, оказался на время втянутым в работу по борьбе со шпионажем. Военное министерство всё ещё отказывалось дать мне патент (теперь я знаю, что об этом постаралась контрразведка), и я согласился взять на себя несколько заданий по розыску шпионов, главным образом за границей. А зимой 1940 года я вернулся в Англию уже постоянным сотрудником отдела.

Здесь было очень много работы, и мне всё время приходилось разъезжать между Лондоном, Ливерпулем и Глазго. И если вы воображаете, что я проводил вечера в роскошно обставленных квартирах, расставляя сети молодым девицам с наружностью Марлен Дитрих или Хэди Ламарр, то, смею вас уверить, вы жестоко ошибаетесь.

По правде говоря, мне не очень-то нравилось моё новое занятие, и я часто находил его скучным (впрочем, теперь я вижу, что в армии скучал бы ещё больше). Но я не мог забыть Пауля и Митци Розенталь, я видел гиммлеровские методы в действии, и яростная ненависть к нацистам поддерживала меня в долгие периоды напряжённой и неприятной работы. К тому же я не имел сейчас ни малейшей возможности заниматься своим основным делом инженера-строителя, разумным и культурным трудом в разумном и культурном мире.

Однако предписание отправиться в Грэтли было мне особенно неприятно. Во-первых, я только что упустил случай уехать на тихоокеанское побережье, по которому давно уже соскучился. Я начинал замечать, что у меня развивается клаустрофобия,[1] — результат жизни на этом острове, постоянных томительных разъездов в битком набитых поездах, одних и тех же разговоров, которые приходилось слышать всюду, и душившего меня мрака затемнённых городов. Я жаждал привычного простора и света. Но в нашем отделе стало теперь правилом посылать людей на работу в те места, где они никогда раньше не бывали. Я должен был ехать в Грэтли именно потому, что я не знал Грэтли и в Грэтли не знали меня. Предполагалось, что при таких условиях легче выдать себя за кого угодно, не прибегая слишком часто ко лжи, и что для дела полезнее непредубеждённый ум и глаз нового человека.

О Грэтли мне было известно только то, что это промышленный город в северной части Средней Англии, в котором до войны было около сорока тысяч жителей, что оттуда к немцам просачиваются важные сведения и что наряду с обычной пятой колонной там орудуют и два-три настоящих нацистских агента. В таком месте, как Грэтли, успешно работающая шпионская организация представляет большую опасность, так как здесь находится Электрическая компания Чартерса, а у самого въезда в город выстроен громадный авиационный завод Белтон-Смита, выпускающий в настоящее время новые модификации самолётов «Циклон». Кроме того, неподалёку от завода стоят несколько эскадрилий тяжёлых бомбардировщиков. В Грэтли человек, умеющий распорядиться собранными им сведениями, может быть весьма и весьма полезен державам оси, если он будет слушать и смотреть в оба.

Я знал, что Военно-разведывательное управление и Особый отдел имеют в Грэтли сотрудников, которые ведут там обычную, повседневную работу. Но последние донесения свидетельствовали о том, что Грэтли или его окрестности являются сейчас одним из штабов нацистских агентов, чем-то вроде небольшого шпионского центра. Меня, конечно, ознакомили с этими донесениями, и они показались мне достаточно убедительными, но толку от этого было мало. В сущности, всё сводилось к тому, что где-то есть стог сена, а в нём иголки и нужно их отыскать. Так я и сказал старику Оствику перед отъездом из Лондона.

— Это верно. Но знаете, что я вам скажу, Нейлэнд: вы, конечно, далеко не гений, — Оствик ухмыльнулся, показав свои жёлтые зубы, — но человек напористый и удачливый. В нашем деле очень много значит удача, а вам до сих пор везло.

— Если бы мне действительно везло, я бы сейчас был на пути к тихоокеанскому побережью, а не отправлялся в какой-то паршивый Грэтли, — возразил я.

Оствик снабдил меня рекомендательным письмом к директору завода Чартерса. Письмо было написано как надо, и, само собой разумеется, в нём ни словом не упоминалось о контрразведке. Оно также не касалось вопроса о том, что, собственно, делать инженеру-строителю на большом электрическом заводе. Но оно должно было помочь мне выиграть время: мне велено было представить его вскоре по приезде в Грэтли и, если директор склонен будет принять меня на службу (что маловероятно), потребовать несуразно высокий оклад и поставить неприемлемые условия, чтобы мне долго пришлось ждать, пока правление примет какое-нибудь решение.

Это было в январе 1942 года, и вы, конечно, помните, какая тогда стояла погода, и какие вести приходили с фронта, и какова была жизнь вообще. Итак, вы легко можете себе представить, что, когда я ввалился в вагон поезда, шедшего из Сент-Пенкерса в Грэтли, настроение у меня было кислое, как уксус. Я ехал в первом классе, и скоро все остальные пять мест в моём купе оказались занятыми. Напротив меня, в самом дальнем углу, расположилась красивая дама с длинной, стройной шеей, в дорогих меховых сапожках и перчатках. У неё было с собой такое количество шерстяных одеял, как будто она отправлялась на Лабрадор[2]. Рядом с нею сидел розовощёкий пожилой джентльмен, который, наверное, состоял в нескольких местах членом правления и со спокойной совестью помогал тормозить оборонную работу.

Место с краю у прохода занимал командир авиаотряда, погружённый в чтение шестипенсового боевика. Против него, на моей скамье, сидел армейский офицер с усами, которые у него, как у многих наших воинов, казались накладными. (Может быть, эти отращиваемые по приказу лихие усы — дурной признак? Боюсь, что так.) Офицер усердно изучал вечернюю газету. Между ним и мною сидел смуглый толстяк, очевидно, выставивший напоказ все свои бриллианты и благоухавший так, будто он только что вышел из парикмахерской. Он мог быть членом какого-нибудь иностранного правительства или английским кинорежиссёром.

В вагоне царил леденящий холод, и все топали ногами и тёрли себе руки, чтобы согреться. Наконец наш поезд двинулся в холодный сумрак.

Прошёл час или около того, и за это время никто не вымолвил ни слова. Шторы были опущены, и в тусклом свете верхних лампочек все лица казались болезненными и таинственными. Дама сидела с закрытыми глазами, но, по-видимому, не спала. Я тоже закрыл глаза, но уснуть не мог. Краснощёкий пожилой пассажир затеял разговор с остальными тремя. Хотя его никто не просил об этом, он стал повторять им всё, что говорили военные обозреватели и дикторы Би-би-си. Во всех его рассуждениях было так мало смысла, что лучше бы он рассказал им сказку о трёх медведях. Япошкам ни за что не взять Сингапур. Туда уже посланы мощные подкрепления. Американский флот готовится сделать что-то из ряда вон выходящее. И прочее в таком же духе. Оба военных вежливо слушали. Мой сосед, стриженый ассирийский царь, явно был настроен скептически, но у него, очевидно, хватило ума сообразить, что ему, приезжему, иностранцу, не следует опровергать все эти басни. Слушал и я, как постоянно слушаю всё, что говорится вокруг. Ведь не знаешь, где и когда удастся выудить что-нибудь полезное для дела. А на этот раз, видит бог, мне особенно необходимо было собрать как можно больше сведений, прежде чем взяться за это дело в Грэтли. К тому же из разговора скоро выяснилось, что наш краснощёкий спутник имеет какое-то отношение к Электрической компании Чартерса, хотя он об этом особенно не распространялся. Чем занимается мой экзотический сосед, так и осталось неизвестным. Наверное, его роскошные чемоданы были набиты фальшивыми ордерами на сукно и накладными на сотни тысяч яиц. Во всяком случае, я был твёрдо убеждён, что человек, настолько похожий на иностранца, не может представлять для меня никакого интереса. Всякая двойная игра окончилась бы для него неудачно уже просто потому, что наша полиция в тонкостях не разбирается и живо упрятала бы под замок любого перемудрившего нацистского агента, который вздумал бы слишком подчёркнуто изображать из себя мрачного иностранца.