Роберт Ладлэм - Предательство Тристана

– Что вам известно о частных беседах Черчилля с Рузвельтом?

– А почему, по вашему мнению, я мог оказаться здесь? Наши агенты всю ночь работали над расшифровкой и переводом на русский язык частных разговоров Рузвельта, чтобы вручить текст Сталину перед завтраком.

– Вы прослушиваете личные апартаменты президента?

– Уверен, Меткалф, что вы не настолько наивны. Вы же сами знаете, как мы работаем. Каждое слово, которое произносит ваш президент, фиксируется расположенной поблизости станцией прослушивания. Я знаю это точно, потому что командую этой самой станцией.

Меткалф улыбнулся.

– Ирония заключается в том, что я бессилен хоть что-то предпринять по поводу того, о чем вы меня проинформировали. Даже если бы я предупредил Рузвельта, он не поверил бы мне.

– Точно так же, как никто не обратил внимания на те предупреждения, которые я отправлял Сталину. Мы с вами – лишь маленькие винтики в большой машине. Возможно, когда-нибудь мы займем такое положение, которое позволит оказывать влияние на курс наших правительств. А пока что мы должны делать то, что в наших силах. И всегда помнить ту пользу, которую принесли.

– И то зло.

Кундров ответил Меткалфу печальной улыбкой, но не сказал ни слова. Он вынул из кармана кителя сложенный лист грубой бумаги.

– Прямо перед казнью Светлане Михайловне разрешили написать одно письмо. – Он вручил лист Меткалфу. Бумага была исписана изящным почерком Ланы, но чернила в очень многих местах расплылись какими-то пятнами.

Кундров, увидев недоуменно поднятые брови Меткалфа, спокойно сказал:

– Это чернила расплылись от ее слез.

Меткалф прочитал письмо в бледном лунном свете, его руки тряслись, у него самого по щекам бежали слезы. Дочитав до конца, он вскинул голову и вперил взгляд в небо.

– Мой бог! – прошептал он. – Эта женщина была безгранично храброй.

– Она знала, что план, который мы придумали, всего лишь полумера. Не было уверенности в том, что таким образом удастся одурачить немцев. Светлана Михайловна была убеждена, что только ее казнь заставит Гитлера и его окружение поверить в то, что она настоящая шпионка.

– Она могла бы жить! – воскликнул Меткалф. – Она могла бы уехать со мной в Америку… – У него перехватило горло, и он не смог договорить.

Кундров покачал головой.

– Она знала, что ее домом была Россия, и она хотела быть похороненной именно там. Она без памяти любила вас, но при этом понимала, что, только принеся себя в жертву, может спасти ваш план. Она сделала это не для России и не для свободы, а для вас.

У Меткалфа задрожали колени. Ему показалось, что он сейчас потеряет сознание. Он почувствовал, что его внезапно оставили силы.

– Мы должны вернуться в большой зал, – сказал Кундров.

Как только они вошли, обоим вручили по рюмке изумительного армянского коньяка. Началась очередная бесконечная череда тостов.

Кундров поднял свою рюмку, взглянул в глаза Меткалфа и негромко сказал:

– Ее жертва оказалась большей, чем мы могли ожидать.

Меткалф кивнул.

– А ее дар вам – дар любви – был значительнее, чем вы когда-либо сумеете осознать.

– Наверно, – ответил Меткалф.

Но Кундров продолжал:

– Возможно, когда-нибудь нам с вами удастся больше узнать об этом. Но пока что позвольте предложить вам выпить за самую замечательную женщину из всех, которых нам с вами когда-либо удалось или удастся встретить.

Меткалф прикоснулся своей рюмкой к рюмке Кундрова.

– За Лану, – чуть слышно сказал он. Двое мужчин несколько секунд задумчиво молчали и лишь потом выпили. – За мою Лану, мою единственную любовь. – Но это Меткалф произнес одними губами, обращаясь к самому себе. – За Лану.

Посол Стивен Меткалф рассказывал Степану Менилову свою историю – историю о молодом американском бизнесмене, который полвека назад влюбился в прекрасную русскую балерину.

Менилов слушал с выражением растерянности и раздражения, которое, впрочем, скоро уступило место увлеченному вниманию. Он сидел, не отрывая взгляд от Меткалфа.

Но прежде чем Меткалф успел дойти до конца своего рассказа, Дирижер взорвался:

– Это какой-то трюк! Затея ваших американских психологов! Ну так вот, со мной это не пройдет!

Дрожащими руками Меткалф вытащил пистолет из нагрудного кармана.

Менилов уставился на него с совершенно ошарашенным видом.

– Боже мой! – прошептал он.

Меткалф чувствовал приступ душевной боли всякий раз, когда он смотрел на изящно украшенный дуэльный пистолет. Он навсегда запомнил тот день, когда ему – в то время он жил в отеле «Хей-Адамс» в Вашингтоне и угрюмо пьянствовал в одиночку, пытаясь приглушить страдание, после того, что узнал о казни Ланы, – вручили доставленный курьером из советского посольства тяжелый пакет, пришедший из Москвы с дипломатической почтой. В коробке из плотного картона лежал аккуратно упакованный в мягкие стружки старинный пистолет с красивой резной рукоятью из грецкого ореха и стволом, на котором были выгравированы языки пламени. Он сразу узнал один из пары дуэльных пистолетов, которые Лана показывала ему. Они принадлежали ее отцу, он это хорошо помнил. В записке без подписи – от Кундрова, в этом он был уверен – говорилось, что она завещала ему этот пистолет в предсмертном письме, которое ей разрешили написать на Лубянке. Он был тронут этим драгоценным прощальным подарком, понимал, что он означает, что ее отца тоже нет на свете, и все же снова и снова спрашивал себя: почему она дала ему только один пистолет из пары? Мысль об этом всегда повергала его в глубокое горе.

– Возьмите, – предложил, а скорее приказал Меткалф.

Вместо того чтобы послушаться, Менилов выдвинул ящик стола и вынул оттуда точно такой же дуэльный пистолет с ручкой из грецкого ореха, покрытой резьбой в виде листьев аканта, и восьмигранным стальным стволом, на котором были выгравированы языки пламени.

– Недостающая половина пары, – проронил русский.

– Ваша мать сказала мне, что они когда-то принадлежали Пушкину, – добавил Меткалф.

Менилов вдруг покраснел. Теперь он говорил медленно, делая долгие паузы между словами.

– Я никогда не знал, кем был мой отец, – признался он. – Мать называла вас Стива – только Стива. Но имя мне она дала в вашу честь. – Слушая его, можно было бы подумать, что он впал в транс. – Знаете, моя бабушка рассказывала мне, что мама нисколько не удивилась, когда чекисты пришли, чтобы забрать ее. Она пошла с ними совершенно спокойно. Она сказала, что знает: Стива любит ее. И что независимо от того, какую жертву ей придется принести, она сделает это с гордостью.

– Вам, наверно, было тогда не больше шести. – Меткалф наконец-то пришел в себя и снова обрел дар речи. В сталинской России русский ребенок, отец которого был американцем, должен был стать второразрядным гражданином или того хуже. Он всегда был бы в положении подозреваемого. Лана, несомненно, знала об этом и, чтобы обезопасить своего сына, никогда не говорила Меткалфу о нем.

– Да. Я, конечно, очень плохо помню ее. Но были фотографии, и ее бабушка – а я тоже называл ее своей бабушкой, – часто рассказывала мне о ней, чтобы поддерживать воспоминания о маме. Я знаю, что она была очень храброй женщиной.

Меткалф кивнул.

– Я никогда не встречал другого столь же храброго человека. И я знаю, что она передала эту храбрость вам. История двух наших стран полна множества недоразумений, огромного количества ужасных ошибок. У вас есть возможность изменить положение вещей, сделать верный шаг, направить движение истории по нужному пути. И я знаю, что вы это сделаете…

Лимузин посла Стивена Меткалфа подъезжал к аэропорту Шереметьево, расположенному к северо-западу от Москвы. Его не встречали ни фотографы, ни телевизионные камеры, ни журналисты. Так он захотел. Он прилетел в Москву без шума и уедет без шума. Пусть другие дают интервью и делают заявления.

Один из самых опасных моментов двадцатого столетия – столетия, заполненного опаснейшими моментами, – был исчерпан. Переворот не удался: без поддержки человека, известного в узких кругах под прозвищем Дирижер, заговорщики оказались бессильны. Статуи старых тиранов были снесены; улицы были заполнены радостными людьми.

Поворот истории совершился, но никто не должен был знать, кто его совершил. Мир понятия не имел о той роли, которую этот человек сыграл в повороте истории, свершившемся полвека назад. Точно так же никто не должен был узнать о его роли в событиях последних дней. Конечно, кроме двух людей: его сына, которого он увидел в первый и, несомненно, в последний раз в жизни, и старого друга Меткалфа, рыжеволосого лейтенанта ГРУ по фамилии Кундров, ставшего седовласым генералом с тремя звездами на погонах.

Морской пехотинец, отряженный в помощь Меткалфу из американского посольства, помог ему донести чемоданы. Стриженный ежиком молодой человек, казалось, чувствовал себя не в своей тарелке в присутствии Меткалфа и был потрясен тем, что ему довелось иметь дело со столь знаменитым человеком.