Данил Корецкий - Расписной

Расписной знал: здесь никто никому и никогда не верит, все постоянно проверяют друг друга. И его, несмотря на козырные регалки[16], проверяют с первых слов и первых поступков. Недаром Калик внимательно изучил его роспись, особо осмотрел розу за колючей проволокой, потом пять точек на косточке у правого запястья, а потом глянул на ромбовидный перстень со светлой полосой. Эти знаки дополняли друг друга, подтверждая, что он действительно мотал срок на малолетке.

Придраться пока не к чему, главное, он правильно вошел в хату, как авторитет: поинтересовался общественными делами, сделал щедрый взнос в общак, задал вопросы, которые не приходят в голову обычному босяку. В общем, сделал все по «закону».

А кстати, сам Калик, обирая Ероху, нарушил закон справедливости, что недопустимо для честняги[17], тем более для смотрящего. Если бы у Расписного имелись две-три «торпеды»[18], можно было устроить разбор и занять место пахана самому. Но «торпед» пока нет…

Расписной круто посолил розовую влажную мякоть надкушенного помидора. Пикантный острый вкус копченой колбасы идеально сочетался с мягким ароматом белого батона и сладко-соленым соком напоенного южным солнцем плода. В жизни ему не часто перепадали деликатесы. Да и вообще мало кто на воле садится за столь богатый стол… И вряд ли Зубач с Меченым так едят на свободе: вон как мечут в щербатые пасти все подряд – сало, конфеты, шпроты, сгущенку…

От наглухо законопаченного окна вблизи слегка тянуло свежим воздухом, он разбавлял густой смрад камеры и давал возможность дышать. Подальше кислорода уже не хватало, даже спички не зажигались, и зэки осторожно подходили прикуривать к запретной черте. Некоторые не прикуривали, а просто глубоко вздыхали, вентилируя легкие. Расписному показалось, что за двадцать минут все обитатели камеры перебывали здесь, причем ни Калик не обращал на них внимания, ни Меченый с Зубачом, которые, похоже, держали всех в страхе. Может, мужикам разрешалось иногда подышать у окна?

Когда еда была съедена, а чифирь выпит, Калик оперся руками на стол и в упор глянул на Расписного. От показного радушия не осталось и следа – взгляд был холодным и жестким.

– Поел?

– Да, благодарствую, – ответил тот в традициях опытных арестантов, избегающих употреблять неодобряемое в зоне слово «спасибо».

– Сыт?

– Сыт.

– Тогда расскажи о себе, братишка. Да поподробней. А то непонятки вылезают: по росписи судя, ты много домов объехал, во многих хатах перебывал, а только никто тебя не знает. Никто. Всей камере показали – ноль. И вот ребята посовещались – тоже ноль.

К первому столу[19] подошли вплотную еще несколько зэков, теперь Расписного рассматривали в упор семь человек, очевидно блаткомитет[20]. Вид у них был хмурый и явно недружелюбный.

– Даже не слыхал никто о тебе. Так не бывает!

– В жизни всяко бывает, – равнодушно отозвался Расписной, скрывая вмиг накатившее напряжение. Теперь он понял, почему все арестанты побывали у их стола.

– Кто здесь по шестьдесят четвертой пункт «а» чалится? Кто в Лефортове сидел? Кого трибунал судил?

Калик наморщил лоб.

– Политик, что ли? У нас, ясный хер, таких и нет! А что за шестьдесят четвертая?

– Измена родине, шпионаж.

– Погодь, погодь… Так это тебе червонец с двойкой навесили? А ты психанул, бой быков устроил, судью хотел стулом грохнуть?

Расписной усмехнулся.

– А говоришь – не слыхали!

Внимательно впитывающие каждое слово Катала и Меченый переглянулись. И напряженно слушающие разговор члены блаткомитета переглянулись тоже. Только Зубач сохранял на лице презрительное и недоверчивое выражение.

– Погодь, погодь, – Калик напрягся. Настроение у него изменилось – напор пропал, уверенность сменилась некоторой растерянностью. Потому что первый раунд новичок выиграл.

В ограниченном пространстве тюремного мира чрезвычайно важны слова, которые очень часто заменяют привычные, но запрещенные здесь и строго наказуемые поступки. Люди, мужики и даже козлы[21] вынуждены в разговоре показывать, кто чего стоит. Хорошо подвешенный язык иногда значит не меньше, чем накачанные мышцы. А иногда и больше, потому что накачанных мышц здесь хватает, а с ловкими языками наблюдается явная недостача. Умение «вести базар» находится в ряду наиболее ценимых достоинств. Сейчас Расписной двумя фразами опрокинул серьезные подозрения, высказанные Каликом, поймал его на противоречиях и поставил в дурацкое положение. Если это повторится несколько раз, смотрящий может потерять лицо.

– Что-то я первый раз вижу шпиона с такой росписью!

– А вообще ты много шпионов видел? – Расписной усмехнулся еще раз. Он явно набирал очки. Но ссориться с авторитетом пока не входило в его планы, и он смягчил ответ: – Какой я шпион… Взял фуцана на гоп-стоп, не успел лопатник спулить – меня вяжут![22] Не менты, а чекисты! Оказалось, фуцан не наш, шпион, греб его мать, а в лопатнике пленка шпионская!

Расписной вскочил и изо всей силы ударил кулаком по столу так, что треснула доска. Ему даже не пришлось изображать возмущение и гнев, все получилось само собой и выглядело очень естественно, что было крайне важно, ибо зэки внимательные наблюдатели и прекрасные психологи.

– Постой, постой… Так ты, выходит, не при делах, зазря под шпионский хомут попал? – Калик рассмеялся, обнажив желтые десны с изрядно поредевшими испорченными зубами: в тюрьме их не лечат – только удаляют. Но лицо его сохраняло прежнее выражение, и от этого непривычному человеку становилось жутко: не так часто видишь смеющийся булыжник. Блаткомитет тоже усмехался: получить срок по чужой статье считается фраерской глупостью.

– Хуля зубы скалить… Двенадцать лет на одной ноге не отстоять!

Расписной глянул так, что «булыжник» перестал смеяться.

– Ну ладно… Родом откуда?

– Из Тиходонска.

– Кого там знаешь?

– Кого… Пацаном еще был. Крутился вокруг Зуба, с Кентом малость водился… Скворца… Филька… В шестнадцать уже залетел, ушел на зону.

При подготовке операции всех его тиходонских знакомых проверяли. Зуб с тяжелым сотрясением мозга лежал в городской больнице, Кент отбывал семилетний срок в Степнянской тюрьме, Скворцов лечился от наркомании, Фильков слесарил на той же автобазе. На всякий случай Кента изолировали в одиночке особорежимного корпуса, Филька послали в командировку за Урал, двух других не стоило принимать в расчет.

Калик покачал головой.

– Про Кента слышал, про других нет. А за что попал на малолетку?

– За пушку самодельную. Пару краж не доказали, а самопал нашли. Вот и воткнули трешник.

– А вторая ходка?

– По дурке… Махались с одним, я ему глаз пикой и выстеклил[23].

– Ты что ж, все дела сам делал? – ехидно спросил Зубач, улыбаясь опасной, догадывающейся улыбкой. – Без корешей, без помощников?

– Почему? Третья ходка за сберкассу, мы ее набздюм ставили[24].

– С кем?! – встрепенулся Калик. Так вскидывается из песка гюрза, когда десантный сапог наступает ей на хвост.

– С косым Керимом. Его-то ты знать должен.

– Какой такой Керим? – Из глубины булыжника выскользнул покрытый белым налетом язык, облизнул бледные губы.

– Косого Керима я знаю, – сказал один из блаткомитетчиков – здоровенный громила с блестящей лысой башкой. – Мы с ним раз ссали под батайский семафор[25].

Катала кивнул:

– Я с ним в Каменном Броду зону топтал. Авторитетный вор. Законник.

– Почему я про него не слышал? – недоверчиво спросил Калик, переводя взгляд с Каталы на лысого и обратно, будто подозревая их в сговоре.

– Он то ли узбек, то ли таджик. Короче, оттуда, – пояснил Катала. – У нас редко бывал. И в Каменном Броду меньше года кантовался – закосил астму и ушел к себе в пески. Ему и правда здесь не климатило.

– Ладно, – Калик кивнул и вновь повернулся к Расписному. – А где ты, братишка, чалился?[26]

– Про «Белый лебедь»[27] в Рохи Сафед слыхал?

– Слыхал чего-то…

– Керим про эту зону рассказывал, – вмешался Катала.

– И мне тоже, – подтвердил лысый громила. – Говорил, там даже законника опетушить[28] могут.

Расписной кивнул:

– Точно. В «Белом лебеде» ни шестерок, ни петухов, ни козлов, ни мужиков нет. Вообще нет «перхоти». Один блат – воры и жулики, вся отрицаловка[29]. А вместо вертухаев – спецназ с дубинками. Только не с резиновыми, а деревянными: врежет раз – мозги наружу, сам видел. И сактируют без проблем – или тепловой удар напишут, или инфаркт, или еще что… Через месяц из воров да жуликов и мужики получаются, и шестерки, и петухи… А кто не выдерживает такого беспредела, пишет начальнику заяву, мол, прошу перевести в обычную колонию…

– Если воры гнутся, у них уши мнутся[30], – бойко произнес Катала, но его шутка повисла в воздухе. Все помрачнели. Ни Калику, ни блаткомитету не хотелось бы оказаться в «Белом лебеде».

– А он, братва, все в цвет говорит, – обратился к остальным лысый. – Керим точно так рассказывал. Я думаю, пацан правильный.