Сергей Донской - Дай умереть другим

– Что шипит? – заорал Сосо, похолодев так, словно находился не в осеннем парке, а в морозильной камере.

Ответа на свой последний вопрос он так никогда и не узнал.

– Вот и все, – сказал Громов, освобождая руки Светланы от импровизированных пут. – Теперь ты свободна. Во всех отношениях. Можешь идти.

– Куда? – опешила она.

Громов покачал головой:

– Этого я не знаю. Наверное, сначала хоронить супруга. Потом вступать в права владения его собственностью.

– Я не хочу, – прошептала Светлана.

– Чего ты не хочешь? Распоряжаться многомиллионным наследством?

– Я не хочу уходить.

Они сидели в «семерке», пристроившейся у кромки тротуара. Видневшиеся в тумане светофоры с маниакальной настойчивостью мигали желтым. Но уже слышалось вдали надрывное завывание первого троллейбуса. Занималось утро нового дня. Минувшая ночь, как и тысячи предыдущих, осталась в прошлом.

– Иди, – буркнул Громов. – Деньги у тебя есть. Хоть домой отправляйся, хоть в аэропорт. А я тебя провожать не стану, уж не обессудь.

– Но почему?! – крикнула Светлана. Отчаяние, прозвучавшее в ее голосе, было так велико, что его хватило бы на бесконечное множество подобных вопросов.

Вопросов, на которые у Громова не было вразумительных ответов.

– Если мы поедем дальше вместе, – сказал он, – я предложу тебе остаться и ты останешься. Или наоборот, ты убедишь меня, что тебе не нужно уходить, и я позволю себя уговорить.

– Вот и хорошо! – В голосе Светланы зазвенели слезы.

– Нет. – Громов медленно покачал головой. – Мы получили друг от друга все, что хотели, и сделали друг для друга все, что могли. Впереди никаких перспектив, кроме разочарования, скуки, усталости… А сосуществовать по привычке – это то же самое, что ехать в этом троллейбусе. – Он кивнул на проплывшую мимо тень. – Тащиться среди себе подобных, не зная, куда и зачем. Поэтому ты должна выйти. Здесь конечная остановка, понимаешь?

Светлана криво улыбнулась:

– Звучит красиво. Как будто ты не о расставании говоришь, а о любви.

– Это и есть любовь, – произнес Громов, глядя в туманное пространство перед собой. – То, что остается в прошлом, чтобы никогда не повториться вновь. Не стоит портить воспоминания, Света. В сущности, это самое дорогое, что у нас есть. – Он помолчал и коротко велел: – Уходи.

Пряча лицо, Светлана выбралась из машины и быстро пошла прочь. Был момент, когда она оглянулась, но за ее спиной уже ничего не осталось, кроме тумана.

Если бы это случилось несколькими мгновениями раньше, Светлана увидела бы рубиновые стоп-сигналы затормозившей «семерки». Она побежала бы обратно, а Громов, кляня себя за бесхарактерность, распахнул бы перед ней переднюю дверцу.

Да только ничего подобного не произошло. Случилось так, как случилось, ничего тут не попишешь и заново не перепишешь тоже.

Пройдет месяц, может быть, два. Или вообще – год. Настанет другое утро, непременно светлое, солнечное. Такое, когда люди жмурятся, как кошки, довольные жизнью. Отличное утро, по-настоящему доброе.

Громов будет сидеть за кухонным столом, наблюдая, как его дочь и ее новый супруг привешивают посудный шкафчик над мойкой. Раньше его там не было, он просто стоял на холодильнике, и жизнь текла гладко. После того как Ленка обратит внимание на это вопиющее безобразие, все изменится. В кухне станет шумно, тесно и очень беспокойно.

– Только не надо стоять у меня за спиной, – попросит Ленку Костечкин, взгромоздясь на табурет с самым большим молотком, который сумеет отыскать в доме.

Кто-нибудь другой воспользовался бы шурупами и отверткой, но только не Костечкин. Парень любит, чтобы все получалось у него сразу, с наскока. В его понимании это значит «быстро решить проблему». Ленка называет это иначе.

– Только, пожалуйста, без твоих обычных «тяп-ляп», – попросит она.

Тут Костечкин непременно обернется, как ужаленный, и, конечно же, будет вынужден ухватиться за стену, чтобы не свалиться с табурета. Он ведь привык все делать слишком стремительно, в том числе и озираться на жену, чтобы высказать ей свое негодование:

– Вот только говорить под руку не надо, ладно?

– Главное, чтобы руки росли откуда следует, – заметит Ленка, как бы ни к кому конкретно не обращаясь. – Тогда все будет в порядке. Без «тяпов» и без «ляпов».

Тут Костечкин в сердцах хватит молотком по гвоздю, а попадет себе по пальцу. Взвоет:

– Я же просил тебя!.. А ты нарочно!.. Вот всегда ты такая!

– Какая? – осведомится Ленка с преувеличенным спокойствием.

– А такая! Доброго слова от тебя не дождешься, сплошные насмешки!

– Разве кто-то смеется?

– Ты, ты смеешься! Думаешь, я не вижу? Все, с меня хватит! У-хо-жу!

Костечкин спрыгнет с табурета, ринется к двери, но у него на пути окажется Ленка.

– Обиделся?

– Да, обиделся!

– Тебе больно?

– Да, представь себе, больно! Ноготь синий уже, а ей все смешно. Ха-ха-ха! – произнесет Костечкин тем демоническим голосом, который более уместен на театральной сцене, а не в стандартной кухоньке два метра на два с половиной.

– Ну-ка, дай сюда молоток! – решительно перебьет его Ленка.

– Зачем?

– Дай сюда молоток, тебе сказано!

– На, пожалуйста! И пропусти меня. Я ухожу.

– Вот, я кладу палец на пол, видишь?

– Вижу.

– А теперь…

Бац! – и Ленка шарахнет себя молотком по пальцу. Она такая, с нее станется. А потом торжествующе спросит:

– Ну что, доволен? Уже не так обидно? Теперь нам обоим больно.

И они некоторое время будут стоять напротив, бычась, а потом Костечкин фыркнет, и тогда Ленка фыркнет тоже, и они будут хохотать, глядя друг на друга, пока на место событий не явится Анечка, встревоженная столь бурным, а потому подозрительным весельем.

– Твои родители неврастеники, – сообщит ей Громов как бы по секрету, но шепот его будет достаточно громким, чтобы его слышали все, кого это касается. – Два взрослых идиота.

– А детские идиоты бывают? – спросит Анечка, с неодобрением поглядывая на продолжающих заливаться смехом родителей.

– Нет, – ответит Громов с некоторым недоумением. – Лично мне пока что только взрослые попадались.

– Если они добрые идиоты, то это ничего, дедушка, – заключит Анечка после сосредоточенного раздумья. – Главное, чтобы злых не было. Как Леха Каток или тот толстый милиционер, который хотел тебя убить…

Стоп! Обо всем этом уже рассказано, хватит.

Просто обязательно будет доброе утро, добрый день или добрый вечер. Для всех нас, для каждого.

И вообще, доброй жизни вам, люди!