Чарльз Вильямсон - Любовь и шпионаж

«Покрасил себе волосы! – презрительно подумал я. – Значит, он и на самом деле альбинос. Его глаза подтверждают это».

Он искоса бросил на меня испуганный взгляд, и я отвернулся, чтобы не показать, что обнаружил его тайну, не подвергать его лишнему унижению. Но он тут же овладел собою и, взяв какую-то книжку, поднес ее очень близко к носу. Вероятней всего, он только делал вид, что читает.

И действительно, вскоре я заметил, что он ловит каждый взгляд, брошенный на него теми двумя, и словно предугадывает момент, когда кто-либо из них выглянет из-за газеты. И когда, наконец, поезд прибыл в Дувр и стал замедлять ход возле Адмиралтейского мола, вся его нервозность вернулась к нему. Его худые веснушчатые руки забегали от одной вещи к другой, как будто он не мог сообразить, как ему управиться с такой массой багажа.

Мой дорожный саквояж я отослал в Париж багажом: хотел иметь обе руки свободными и, когда поезд остановится, выйти из вагона и спокойно пойти к переправе на паром Дувр – Кале. Некоторое время я помедлил под предлогом выписки из журнала какой-то статьи: мне вовсе не хотелось очутиться среди толкотни и давки и, может быть, попасть в руки ловких карманников, способных вытащить у меня мой заветный футляр.

Казалось невероятным, чтобы кто-то знал о моей роли связного между министром иностранных дел Великобритании и Максиной де Рензи, однако опасность и трудности, связанные с этим, казалось бы, простым поручением, сильно подействовали на меня, и я не был намерен пренебрегать какой бы то ни было мерой предосторожности.

Поэтому я продолжал тянуть время. Мужчина, похожий на ирландца, и его товарищ с грубыми чертами лица тоже задержались по каким-то соображениям. У них не было с собой багажа, за исключением небольших дорожных сумок; в последний момент они открыли их, чтобы запихнуть туда газеты и заодно осмотреть их содержимое.

Вскоре, когда первый поток пассажиров к боту-парому схлынул и носильщик, который подошел, было, к двери нашего купе, отошел к другим вагонам, я собрался выйти на платформу и уже взялся за дверную ручку, но заметил умоляющий взгляд альбиноса, который, как и я, замешкался в вагоне. Его глаза с розоватыми веками словно говорили мне: «Ради Бога, не оставляйте меня одного с этими двумя типами!»

– Не будете ли вы так любезны, сэр, – обратился он ко мне, – кликнуть носильщика, раз уж вы стоите возле двери? Я только сейчас обнаружил, что не в состоянии унести все мои вещи сам.

Я исполнил его просьбу, но с приходом носильщика в купе началась такая кутерьма и перетасовка вещей, что двое дружков вынуждены были убраться из вагона вместе со своими сумками. Я тоже спустился вслед за ними на платформу и последовал, было, за толпой, как тут меня снова окликнул альбинос. Он сказал, что потерял билет, и не буду ли я так любезен посмотреть на платформе, не валяется ли он там, может быть, упал из окна.

Я оказал ему и эту любезность, но тем временем он сам нашел пропажу в складках своего дорожного пледа и, выкарабкавшись наконец из вагона, сопровождаемый носильщиком, пошел рядом со мной к переправе.

Я решил отстать на несколько шагов от толпы, думая все время о содержимом моего внутреннего кармана. Но альбинос также замедлил шаги, и мы оказались рядом в хвосте процессии, двигавшейся к берегу. Вернее, почти в хвосте, потому что сзади нас шло еще пять или шесть пассажиров – семейная компания, в том числе толстая няня с кричащим ребенком на руках.

Когда мы приблизились к причалу, я увидел моих недавних попутчиков – ирландца и его мрачного товарища, которые смотрели на нас с явным интересом. Но только я ступил на сходни, ведущие на борт парома (почти наступая на пятки низенькому альбиносу), как кто-то впереди крикнул: «Берегитесь, сходни падают!»

В одно мгновенье все пришло в смятение, началась паника.

Толстая няня, которая шла как раз за мной, пронзительно закричала, а нервный альбинос, шедший впереди меня, прыгнул как кошка назад, желая спасти себя, и при этом сильно толкнул меня на женщину с ребенком.

Два или три перепуганных француза впереди нас также сделали попытку кинуться назад и едва не свалили альбиноса с ног. Его большой чемодан больно ударил меня по коленке. В ужасе он выронил его и почти обнял меня, пытаясь устоять на ногах, а няня, споткнувшись о сходни, повисла на моем плече. И если б я не подхватил вовремя ребенка, он бы непременно оказался у нас под ногами.

Шляпа съехала мне на глаза. И хотя офицер с борта парома кричал в рупор, успокаивая публику, что это ложная тревога, что сходни в полном порядке, я не мог поправить шляпу и не видел, что творится вокруг меня, до тех пор, пока толстая няня не забрала орущего питомца, даже не поблагодарив меня.

Моя первая мысль была, конечно, о заветном футляре: меня вдруг осенила ужасная догадка, что паника могла быть затеяна с единственной целью ограбить меня. Однако я, как и прежде, мог нащупать очертания футляра под моим макинтошем и пиджаком и возблагодарил судьбу, поняв, что вся эта тревога не имела ко мне никакого отношения.

Я хотел заказать на пароме отдельную каюту, чтобы избежать неприятных встреч с моими недавними спутниками во время переправы через Канал, но погода уже два дня стояла холодная (была середина апреля), и все каюты были заняты. Поэтому большую часть времени я провел на палубе, расхаживая взад и вперед и ощущая привычную тяжесть во внутреннем кармане. Низенький альбинос, кутаясь в плед, также шагал вдоль палубы, его желтое лицо зеленело от холода и качки; ему следовало бы спуститься в трюм и полежать на спине.

Что касается двух других, они тоже оставались на палубе и мирно беседовали, прислонясь к палубной решетке. Я то и дело проходил мимо них и при этом заметил, что альбинос, наоборот, избегает их: он неизменно поворачивал обратно, не дойдя до того места, где они стояли.

…Высадившись в Кале на берег, большинство пассажиров, не теряя времени, направились к парижскому поезду, который отходил через полчаса. Все трое моих попутчиков также поспешили к этому поезду, но на сей раз двое приятелей поместились в соседнем вагоне, а в моем купе ехал только альбинос. За весь путь до Парижа он не обратился ко мне ни с одним замечанием и, примостившись за столиком у окна, что-то усердно писал на листке бумаги. Писать он, видно, был не мастак: то и дело задумывался, вздыхал, вытирал потный лоб платком и мусолил кончик карандаша.

Поезд без опоздания прибыл в Париж на северный вокзал Гар дю Нор.

Выйдя на платформу, я пожалел, что при мне нет моего саквояжа: если б он был просмотрен таможенниками на пароме, я был бы избавлен от лишних хлопот. Теперь же мне придется посылать за ним из отеля: естественно, указать «Елисейский Дворец» на багажной квитанции я не смел.

Когда я вышел на привокзальную площадь нанять кэб,[7] низенький альбинос снова оказался рядом со мной; его багаж уже прошел таможенный досмотр во время переезда через пролив Па-де-Кале, так что он мог отправляться с ним без задержек. Но, видимо, ему все еще не хотелось расставаться со мной. Он буквально льнул ко мне. Я подумал, что он собирается сказать мне что-то важное, потому что он очень близко подошел ко мне с тоскливым, удрученным видом, словно побитая собака.

Мой заветный футляр находился с другого бока от него, так что похитить его было невозможно, хотя альбинос подошел почти вплотную. Он промолвил только:

– Большое спасибо вам, сэр, до свиданья!…

И мы, наконец, расстались.

Последний раз я видел его, когда он, наняв кэб, грузил в него свои вещи и при этом беспокойно оглядывался через плечо на двух своих бывших попутчиков, которые дожидались омнибуса неподалеку от нас…

Как и было условлено, прямо с вокзала я отправился в отель «Елисейский Дворец», где никогда не останавливался раньше. Там я потребовал комнаты, заказанные мною по телеграфу из Лондона «для мистера Джорджа Сэндфорда».

Апартаменты оказались роскошными, а гостиный салон – вполне достойным того, чтобы принять в нем красивую леди, которую я ожидал…

Она не заставила себя долго ждать. Я успел лишь осмотреться, распорядился послать человека на вокзал за моим саквояжем и предупредил, что ко мне вскоре зайдет по делу одна дама, как услышал стук в дверь.

Это произошло в тот момент, когда я, задернув окна портьерами, включал электрический свет, но, к моему удивлению, салон остался в темноте, вернее – в розовом полумраке, образованном цветными шелковыми портьерами.

– Дама прибыла, мосье! – объявила горничная, входя. – Так как мосье ожидает ее, она поднялась сюда сразу. Но, к большому сожалению, с электричеством что-то случилось. Оно испортилось во всем отеле. Мы обнаружили это только сию минуту, иначе принесли бы вам лампу… впрочем, я уверена, повреждение будет исправлено через несколько минут. Если мосье позволит, я принесу лампу…