Лео Мале - Нестор Бюрма в родном городе

– Домашний адрес. Она, конечно же, работает в каком-то салоне, но мы не знаем, где именно.

– Пока это не имеет значения. Уж во всяком случае, не среди электросушилок я собираюсь задавать ей вопросы…– Я возвращаюсь к списку.-…Соланж Бакан, типовой дом в районе Суре, предместье Селльнев…

– Одна из ее одноклассниц,– говорит Дорвиль.– Даже подруга детства. Баканы приехали из Алжира.

– А следующий, он живет там же, Серж Эстараш?

– Тоже из репатриантов,– перехватывает инициативу Дакоста.– Не то чтобы это очень близкие друзья, но мы с ними знакомы.

– Роже Мург. Частный дом «Дрозды», шоссе Лапу-жад…

– Это сосед.

По-прежнему Дакоста:

– Шоссе Лапужад – это по другую сторону дороги…– Он делает жест в сторону стены.– Это сын виноградаря. Местный. Студент. Медик, кажется. Они с Аньес познакомились в автобусе, на котором ездили вместе каждое утро в одно и то же время.

Я поворачиваюсь к Дорвилю.

– Вы встречались с парикмахершей… А с другими из этого списка?

– Да. Результаты не обнадеживают. Мадемуазель Бакан видела Аньес в последний раз во вторник, при выходе из школы. Они попрощались, и дело на этом закончилось. Что касается Эстараша, который иногда встречался с Аньес в саду Эспланад, куда ровно в шесть отправляется гулять молодежь, то он заболел и последние три недели не выходил из дома. При таких обстоятельствах… А Мург, соседский сын, тот тоже уже порядочно не видел Аньес. Он уже два месяца как не ездит автобусом. Отец купил ему машину… Боюсь, что с этим списком вы далеко не уедете, Бюрма.

– Там видно будет. Да, вот еще что… Эта Школа Севинье… Что вы им сказали, чтобы объяснить столь длительное отсутствие их ученицы?

– Что ей нездоровится,– говорит Дакоста.

– Знаете, мне, наверное, придется кое-что там поразнюхать.

Похоже, эта идея не слишком улыбается папаше, но он ограничивается неопределенным жестом обреченного. Мне удается вырвать у него имя директрисы заведения: м-ль Бузинь. Я заношу его в список после всех остальных.

– Будьте любезны, не позднее завтрашнего утра, вернее, сегодняшнего проинформируйте эту даму о моем скором визите.

– Договорились.

Я сую бумажонку в карман и поднимаюсь вслед за хозяином дома, готовым указать мне путь в каморку своей дочери.

– Там наверху мы найдем все необходимые фотографии,– говорит он.– И в частности, ту, где она сфотографирована в сером костюме, который был на ней во вторник…

Мы поднимаемся наверх.

Чистенькая комнатенка вся пропитана духом заброшенности. И не только потому, что ее владелица сейчас где-то у черта на рогах. Впечатление было бы таким же, если бы эта самая Аньес валялась бы сейчас на своей постели. Комната холодная и безликая, и нет ни малейшей вещицы, которая свидетельствовала бы о привязанности ее обитательницы к этому месту. Она никогда ей не нравилась, и здесь она, скорее всего, смертельно скучала. На стене нет даже портрета кого-нибудь из этих кретинов, модных певцов, от которых балдеет юное поколение. Только унылые обои в цветочек, похоже оставшиеся в наследство от предыдущих жильцов.

Дакоста открывает ящик комода и извлекает из него пачку фотографий, в большинстве своем это моментальные любительские снимки. Он сразу же натыкается на ту, где его дочь в сером костюме, и передает ее мне. На снимке вполне можно разглядеть костюм – светленький, из серии готового платья, «с тонкими голубоватыми продольными полосками»,– уточняет он; но что касается лица, придется подыскать что-нибудь другое. По счастью, в этой куче можно обнаружить просто сокровища. Среди прочих две фотографии на паспорт, без ретуши. На них Аньес предстает как очень миленькая деваха, с большими, блестящими от любопытства глазами (здесь говорят «восхищенными») и чувственным ртом. Эти грошовые неприукрашенные снимки излучают несомненную жажду жизни.

– Вот еще тут одна,– ворчливо произносит в этот момент Дакоста, с отвращением извлекая из картонного футлярчика фотографию большего по сравнению с предыдущими формата.– Когда я ее обнаружил, я чуть было ее не разорвал.

И был бы не прав. Это портрет «в американском стиле», на глянцевой бумаге. Вне всякого сомнения, произведение профессионала или фоторепортера, однако без подписи. Точно выбранный ракурс, хорошо продуманное расположение тени, все технические средства были положены на то, чтобы красота Аньес просияла во всем своем блеске. Разворот в три четверти, волосы темным каскадом ниспадают на обнаженное плечо, ноготь большого пальца шаловливо прижат к нижней губке. Аньес трогательна и до невозможности желанна. Вечернее платье с глубоким декольте открывает манящие груди… Они просто завораживают.

– Настоящая шлюха,– бранится Дакоста. А, черт бы ее побрал, эту проклятую загнивающую метрополию! И что это Аньес собиралась с ней делать, с этой фотографией?

– Возможно, она собиралась послать ее в один из иллюстрированных киножурналов,– говорю я.– А может быть, она сфотографировалась просто так, ради собственного удовольствия, в порыве вполне законного тщеславия. Остановимся на этих предположениях. И метрополия тут абсолютно ни при чем. Можете только порадоваться, что у вас такая кокетливая дочь, которая стремится подчеркнуть свою красоту. В наши дни это не так уж часто встречается. Сейчас, пожалуй, преобладают плохо одетые, чумазые и бесполые замарашки.

Он не отвечает. Не очень-то его утешают подобные соображения. Он встряхивает головой, как бы для того, чтобы привести в равновесие свои разбредающиеся мысли.

– Я беру эту фотографию,– говорю я.– А также «паспортные» и в сером костюме.

Он не высказывает никакого возражения.

Следующим объектом моего исследования становится комод, набитый битком – и в каком беспорядке! – какими-то книжками, тюбиками от губной помады, флакончиками, кофточками, дешевыми бельем, целомудренным до тошноты. Ничего интересного для меня. Для очистки совести я вытаскиваю нижний ящик, так как часто случается, что какая-нибудь вещь заваливается между ящиком и нижней панелью. Это тот самый случай, но радоваться особенно нечему. Я извлекаю пару роскошных чулок в целлофановом пакете. Судя по скромной и элегантной бабочке, приколотой в уголке, они куплены у «Мирей, корсеты и бюстгальтеры, улица Дарано…». Ну, вот это уже кое-что. Что я и говорю явно заинтересованному моей находкой Дорвилю в ответ на его вопрос, может ли это служить каким-то указанием.

Что касается Дакоста, тот хранит молчание.

Я бросаю чулки обратно в ящичек, закрываю его и перехожу к гардеробу. Там висят всякие шмотки, два простеньких костюмчика, довольно невзрачных, 42-го размера, но того платья, в котором Аньес снята на фотографии, здесь нет. Да я и не ожидал его тут найти.

Жестом я даю понять почтенной публике, что великий детектив закончил свой номер. Мы возвращаемся на первый этаж.

Я закуриваю трубку и смотрю на часы. Не вижу никаких причин, чтобы торчать здесь до бесконечности.

– Пожалуй, мне пора возвращаться в отель,– говорю я.

– Минуточку,– говорит Дорвиль.– Дай-ка мне конверт, Жюстиньен.

По-прежнему храня молчание, Дакоста направляется к небольшому секретеру и достает из-под бювара конверт из плотной бумаги, который протягивает мне. Надпись, сделанная мужским почерком, обозначает имя Дакоста и его адрес. Четкий почтовый штемпель указывает, что письмо пришло из Сен-Жан-де-Жаку. Время и дата отправки: 13 часов 7 мая. То есть прошлая суббота.

– Это дыра на другом конце города,– объясняет Дорвиль.– Оно пришло по почте в понедельник. Я, конечно, профан в этих делах, но мне кажется, что, если вам удастся установить, кто отправитель этого письма, ваше расследование здорово продвинется.

Золотые слова. Конверт марки «Фикс» со штемпелем «СЖДЖ» пуст.

– И что в нем было?

Дакоста засовывает руку в карман своих штанов и достает потрепанный кошелек. Вытаскивает оттуда банкноту, сложенную вчетверо, и разворачивает ее.

– Вот что было в конверте,– говорит Дорвиль.

Это «бонапарт»[4], почти не бывший в употреблении, практически новый, слегка испачканный по краям. Сокращение OAS[5], начертанное помадой, неуверенной рукой, полыхает между Триумфальной аркой и аскетическим лицом Корсиканца с гладкими волосами. Внизу ассигнации помадой перечеркнута или подчеркнута дата выпуска: 2-6-62.

– Гм! – хмыкаю я.– Неужели Организация возродилась?

– Дело не в этом,– резко бросает Дорвиль.

– А в чем же в таком случае?

– Понятия не имею,– говорит он, на мой взгляд слишком поспешно.– Во всяком случае, похоже на почерк Аньес. Не на конверте. Только OAS.

– «Похоже» – не то слово. Это ее почерк, ошибки быть не может,– утверждает Дакоста, прерывая свое безмолвие и идя еще дальше, решаясь попытать счастья в игре на проверку дедуктивных способностей.– Не знаю, откуда у нее оказалась эта банкнота, так как самое большее, что я ей когда-либо давал,– это пять тысяч, но это, бесспорно, написано ее рукой. «О» немножко нечеткое, не до конца закрытое, но это, возможно, потому что она спешила, писала стоя или на колене, например. В целом же (к тому же помада того тона, которым она обычно пользовалась) это ее манера так группировать три буквы. Боже мой!…