Рэй Брэдбери - Смерть – дело одинокое

«Ох, Генри, – думал я, – ну и молодец же ты! Твой любознательный клюв всегда начеку, всегда ко всему принюхивается и подает сигналы твоей недремлющей смекалке. Ведь это ты, умница, переходя улицу в девять вечера, учуял однажды запах давно не стиранной рубашки и грязного белья, когда навстречу тебе прошествовала сама Смерть».

Глядя на Чужака, я чувствовал, как у меня сжимаются ноздри. Запах пота – первое свидетельство поражения. Запах мочи – запах ненависти. Чем же еще пахло от Чужака? Бутербродами с луком, нечищеными зубами, от него разило жаждой самоуничтожения. Запах двигался на меня, как штормовая туча, как неуправляемый поток. Меня охватил вдруг такой тошнотворный ужас, будто я стоял на пустынном берегу, а передо мной вздыбилась волна в девяносто футов высотой, которая вот-вот обрушится. Во рту пересохло, меня прошиб пот.

– Входите, – еще раз неуверенно предложил Чужак.

Мне показалось, что он сейчас, как рак, вползет обратно. Но он перехватил мой взгляд на телефонную будку прямо напротив его дома и взгляд на будку в конце пирса, где еще тикал Микки-Маус, и все понял. Не успел он открыть рот, как я позвал:

– Генри!

В темноте шевельнулось что-то темное. Я услышал, как у Генри скрипнули башмаки, и обрадовался его спокойному, теплому голосу:

– Да?

Чужак перебегал глазами с меня на темную тень, туда, откуда раздался голос.

Наконец я смог выговорить:

– Подмышки?

Генри глубоко вздохнул и выдохнул:

– Подмышки!

Я кивнул:

– Ты знаешь, что делать дальше.

– Слышу, как щелкает счетчик, – отозвался Генри.

Краем глаза я видел, что он двинулся прочь, остановился и поднял руку.

Чужак вздрогнул. Я тоже. Трость Генри просвистела в воздухе и со стуком упала на пирс.

– Тебе может понадобиться! – крикнул Генри.

Чужак и я уставились на упавшее перед нами оружие.

Услышав, как тронулось с места такси, я дернулся вперед, схватил трость и прижал к груди, будто с ней мне не страшны были ни ножи, ни ружья.

Чужак проводил глазами удаляющиеся огоньки.

– Что за черт? Что все это значит? – спросил он.

И стоявшие за его спиной покрытые пылью Шопенгауэр и Ницше, Шпенглер и Кафка тоже недоуменно перешептывались, подперев руками свои безумные головы: «Что все это значит?»

– Подождите, я схожу за ботинками. – Чужак исчез.

– Только за ботинками! Больше ничего не брать! – крикнул я вслед.

Он сдавленно засмеялся.

– А чем еще я могу запастись? – крикнул он, невидимый, возясь в доме.

Он высунул в дверь руки – в каждой был ботинок.

– Ножей у меня нет! Ружей тоже! – Он напялил ботинки, но не зашнуровал их.

В то, что случилось в следующую секунду, поверить было никак невозможно. Тучи, нависшие над Венецией, вдруг решили раздвинуться и открыли полную луну.

Мы оба подняли глаза, пытаясь понять, доброе это предзнаменование или дурное, и если доброе, то для кого из нас?

Чужак обвел взглядом берег, потом пирс.

– «Когда вокруг один песок, и впрямь берет тоска»[155], – произнес он. Потом, услышав собственный голос, фыркнул себе под нос. – «О, устрицы! – воскликнул Морж. – Прекрасный вид кругом! Бегите к нам! Поговорим, пройдемся бережком».

Он двинулся к дороге. Я остался стоять.

– А дверь свою вы не собираетесь запереть?

Чужак едва глянул через плечо на свои книги, которые, сбившись на полках, как стая стервятников, блестели из-под черных перьев запорошенными пылью золотыми глазами, дожидаясь, когда к ним протянется рука и они обретут жизнь. Их невидимый хор напевал мрачные песни, которые мне следовало услышать давным-давно. Я вновь и вновь пробегал глазами по их корешкам.

«Боже мой! Как же я раньше не видел!»

Этот устрашающий бастион, таящий в себе смертные приговоры, этот перечень поражений, этот литературный Апокалипсис, нагромождение войн, склок, болезней, депрессий, эпидемий, этот водоворот кошмаров, эти катакомбы бреда и головоломных лабиринтов, в которых бьются, ища выход и не находя его, обезумевшие мыши и взбесившиеся крысы. Этот строй дегенератов и эпилептиков, балансирующих на краю библиотечных утесов, а над ними в темноте многочисленные колонны одна другой гаже и отвратительней.

Отдельные авторы из этого сборища, отдельные книги хороши. По, например, или Сартр[156] – они как острая приправа. Но почему же я не видел, что это не библиотека, а скотобойня, подземная темница, башня, в застенках которой десятки мучеников в железных масках, осужденных на веки вечные, молча сходят с ума?

Почему я сразу не задумался и не распознал суть этой коллекции?

Потому что ее охранял Румпельштильцхен[157].

Даже сейчас, глядя на Чужака, я так и ждал, что он вот-вот схватит себя за ногу и разорвется на две половинки.

Он ликовал.

Что было еще страшней.

– Эти книги, – наконец прервал молчание Чужак, глядя на луну и даже не оборачиваясь на свою библиотеку, – эти книги обо мне не думают! С какой стати я буду думать о них?

– Но…

– И потом, – добавил он, – кому придет в голову похитить «Закат Европы»?

– Я думал, вы любите свои книги!

– Люблю? – Он удивленно помолчал. – Господи! Неужели вы так и не понимаете? Я ненавижу все! Что бы вы ни назвали! Ненавижу все на свете!

И он зашагал в ту сторону, где скрылось такси с Генри.

– Ну что? – крикнул он мне. – Вы идете?

– Иду! – отозвался я.

– Это у вас что, оружие?

Мы медленно двигались вперед, присматриваясь друг к другу. Я с удивлением обнаружил, что сжимаю в руках трость Генри.

– Нет, скорей щупальце, так мне кажется, – ответил я.

– Щупальце очень большого насекомого?

– Очень слепого.

– А без него он сможет найти дорогу? И куда он отправился в столь позднее время?

– Выполнять поручение. И незамедлительно вернется, – соврал я.

Но Чужак был живым детектором лжи. При звуках моего голоса его просто вывернуло наизнанку от восторга. Он ускорил шаги, потом остановился и уперся в меня изучающим взглядом.

– Я так понимаю, он во всем полагается на свой нос. Я слышал, что вы спросили и что он ответил.

– Насчет подмышек? – уточнил я.

Чужак поежился в своих заношенных одеждах. Стрельнул глазами под левую руку, потом под правую, окинул взглядом множество пятен и выцветших проплешин – красноречивые свидетельства долгой истории прошедших лет.

– Про подмышки? – повторил я.

И словно пронзил его грудь пулей.

Чужак покачнулся, но устоял на ногах.

– Куда и зачем мы идем? – прохрипел он.

Я чувствовал, что его сердце под засаленным галстуком колотится, как у испуганного кролика.

– Мне казалось, ведете меня вы. Я знаю только одно, – и на этот раз я на полшага опередил его, – слепой Генри все искал чье-то грязное белье, нестираную рубашку, зловонное дыхание. Нашел и объяснил мне где.

Я не повторил зловещее слово «подмышки». Но Чужак и без того при каждом моем слове сжимался, будто становился все меньше.

– Зачем я понадобился слепцу? – наконец спросил он.

Мне не хотелось сразу открывать ему все. Надо было испытать и прощупать его.

– Из-за еженедельника «Янус. Зеленая зависть», – пояснил я. – Я видел через окно эту газету у вас в комнате.

То была явная ложь, но удар попал в цель.

– Да, – подтвердил Чужак. – Но что вас связывает – вас и этого слепого?

– А то, что вы, – я набрал полную грудь воздуха и выпалил: – Вы – мистер Душегуб!

Чужак прикрыл глаза, быстро обдумал, как отреагировать. И рассмеялся.

– Душегуб? Душегуб! Смешно! С чего вы взяли?

– С того. – Я шел впереди, он трусил за мной. Я говорил, обращаясь к туману, надвигающемуся с моря. – С того, что Генри уже давно учуял этот запах, когда однажды переходил через улицу. Тот же запах он заметил в коридоре дома, где живет, а сегодня, сейчас – здесь. И пахнете так вы!

Кроличьи удары сердца опять сотрясли тело человечка, но он понимал, что пока в безопасности – все это не доказательства!

– Да с какой стати, – ахнул он, – я стал бы ошиваться в каком-то богом забытом доме, где я ни за что не согласился бы жить? Зачем мне это надо?

– Затем, что вы выискивали одиноких и заброшенных, – объяснил я. – И я – тупой идиот, непроходимый слепец, куда хуже Генри, я – дурак из дураков, – я служил вам наводчиком и помогал отыскивать их. Фанни была права! И Констанция тоже! Именно я был прислужником Смерти, Тифозной Мэри. Это я приводил болезнь, то есть вас, за собой. Во всяком случае, вы следовали за мной по пятам. Искали несчастных одиночек, – дыхание вырывалось из моей груди, как бой барабанов, – несчастных одиночек.

И, едва я это сказал, накал страстей, обуревавших нас обоих, достиг апогея. Я выплеснул из себя правду, будто открыл дверцу топки и оттуда пахнуло жаром, он обжигал мне язык, сердце, душу. А Чужак? Я приподнял завесу над его тайной жизнью, о которой никто не догадывался, вытащил на свет его порок, и, хотя еще предстояло изобличать его, добиваться от него признания, было ясно, что я сдернул асбест и выпустил огонь наружу.