Юрий Бурносов - Числа и знаки. Трилогия

Как всегда в таких случаях, конестабль вспомнил своего брата Тристана, единственного из семьи, кто подался в церковники. Сейчас Тристан аббатствовал далеко на юге, и кто знает, может быть, тоже пытал и вешал кого-то или, по крайней мере, потворствовал тамошним миссерихордам в их мрачных деяниях.

По возвращении Бофранк задумал навестить старика отца, который давно уже оставил университет и писал некий ученый труд в своем поместье. Мать отошла с миром еще семь лет назад и покоилась на семейном кладбище под Сельмином, среди старых пиний и буков, в изобилии там произраставших. Нужно сказать, что отца конестабль не навещал примерно с того же времени, потому что многие их разногласия сделали, в конце концов, встречи невыносимыми для обоих. Но втайне Бофранк полагал, что отец после столь долгой разлуки поведет себя мягче и покойней; к тому же пришла пора обсудить кое-какие имущественные вопросы.

Посмотрев еще некоторое время в огонь - как известно, занятие это завораживает и может надолго увлечь смотрящего, равно как и наблюдение за движущейся водою в реке, - Бофранк вернулся к «Нескромным мечтаниям»:

но уже совсем скоро понял, что стихи нейдут на ум. Мысли все время обращались к дикому происшествию на леднике, которое Бофранк полагал издевательской выходкой сумасшедшего или хитрым ходом преступника, который возомнил таким образом запутать его, Бофранка. Вкупе с ночным визитом незнакомца, а вернее, незнакомки, содеянное вызывало нешуточные опасения: довольно страшно иметь дела с человеком, выпотрошившим мертвое тело монаха и совокупившимся с покойницей.

Но тут как раз пришел слуга старосты пригласить конестабля на ужин, после которого Бофранк, слегка злоупотребив вином, благополучно уснул.

«… Среди нас, как я знаю, по временам случается - таковы переменчивые судьбы людей, - что в новолуние иные оборачиваются волками. Знаем мы историю некоего весьма отважного рыцаря, закаленного в схватках с врагом. Он стал скитаться и блуждать по всему краю и в одиночестве, подобно дикому зверю, посещал пустоши и ущелья и однажды ночью, влекомый луной и обезумевший от странствий, обернулся волком. Он причинил столько урона родной стране, что хижины многих поселян опустели. В обличии волчьем он пожрал немало младенцев, да и многих старцев, жестоко искусав, растерзал. Наконец один плотник, встретившись с ним, нанес ему тяжкие раны; он отрубил топором одну из его лап, и оборотень снова обрел человеческую природу. Вслед за тем он перед всеми поведал о случившемся с ним, утверждая, что рад потере ноги, ибо ее отсечение избавило его от жалкой и горестной участи и вместе с тем - от вечного осуждения и проклятия. Те, кто применил подобное средство, утверждают, что люди такого рода, лишившись ноги или ног, освобождаются от своего несчастья…»

Конестабль закрыл книгу, взятую у молодого Патса, и положил на подушку рядом с собою. Нет, пречистый Анс Богомолец не мог дать ответа на страшные вопросы.

Славно, когда рядом отважный плотник с топором!

Славно, когда бывший волком радуется, что вновь стал человеком, хотя бы и пожрал десятки добрых людей!

Но тут - ни рыцаря, ни плотника, ни волка…

Минул еще один день, а новых, полезных фактов у Бофранка не прибавилось. Беседы с родными и близкими убитых, с поселянами, осмотр мест, где были совершены остальные убийства, - все было пустой тратой времени. Многие и разговаривать толком-то не могли, будучи убиты горем и испуганы, как, например, отец и сестра несчастной Микаэлины. Оная сестра, к слову, была чрезвычайно похожа на покойницу, разве что немного моложе.

Тщетно пытался конестабль составлять таблицы и графики и искать объединяющие нити, как тому учили его. Все шло поперечь; к тому же совершенно переменилась погода, и вместо ясной прохлады пришло настоящее ненастье с дождем и безжалостными порывами ветра. Ненастье не порождало ни малейшего желания выходить из дому, и Бофранк, кстати, вспомнил, что собирался расспросить хириэль Офлан о давешнем злом карлике.

За завтраком, состоявшим из овсяной каши, козьего сыра, коровьего масла, меда и свежевыпеченного белого хлеба, конестабль спросил старосту, предпринял ли что молодой Патс, и если предпринял, то как оно прошло.

– Он ходил ночью по улицам; видели его и у окраины, с арбалетом в руке. Но ничего не случилось, и он вернулся с рассветом домой.

– А что же слышно о прибытии Броньолуса?

Офлан отвечал, что коли грейсфрате и приедет, то вместе с посланным за ним гонцом, и не ранее завтрашнего дня.

– Я слыхал, что это большого ума человек, - со значением заметил староста. Бофранк не придал этим словам значения, хотя при известном себялюбии можно было истолковать их довольно превратно в собственном отношении.

– Большого ума? - с самым рассеянным видом переспросил Бофранк.

– В свое время я получил письмо от хире Таблединка из Оссерре, где он рекомендовал грейсфрате в наивысших степенях… Или вы имеете основания усомниться в этом?

– Никоим образом, - сказал конестабль, намазывая тягучее масло на ломоть хлеба. - Но я не до такой степени доверяю миссерихордии, хире Офлан. Людям свойственно ошибаться и заблуждаться.

– Но не миссерихордам.

– Миссерихорд суть человек - со всеми его слабостями, хире.

– Миссерихорд презревает слабости!

– Не все, хире. Не все.

– Вы говорите как еретик! - вознегодовал староста. В гневе он, казалось, забыл, выказанное лишь день тому назад, уважение и даже покорность.

– Отчего же? - спокойно сказал Бофранк. - Сомнение в деяниях миссерихордии есть сомнение в деяниях человеческих, а человеку свойственно заблуждаться. Оральд из Кенсистуи писал, что дьявол во многих своих происках опирается на слабости людские. Разве не так?

– Дьявол многомудр, иначе не смог бы он столь долго сопротивляться единому господу, - разумно возразил староста. - Слабость человеческая есть дань дьяволу.

– Вот и вы говорите как еретик, поминая дьявола в столь прелестной степени. Так не дань ли дьяволу ваша трусость, хире?

– Дьявол велик, хире прима-конестабль, и сие не ересь. Кабы он не был велик, господь давно справился бы с ним, и нечистый не донимал бы нас своими притязаниями.

– Вы опять рассуждаете как еретик, хире, - заметил Бофранк. - Коли господь захотел бы, он без труда презрел бы дьявола и устранил его от людей. Но раз уж господь не делает этого, значит, не желает сделать. Возможно, он позволяет дьяволу изыскать среди нас тех, кто слаб и склонен к греху, дабы потом ниспослать свое наказание. Так не слуга ли господа сам дьявол?

Староста несколько переменился в лице, но продолжал разговор:

– Я не еретик, хире Бофранк, и вы знаете это. Разве я возвеличил дьявола превыше господа нашего? Или я восславил деяния его?

– Только слова ваши, что дьявол многомудр, заслуживают костра. Кальвинуса Тессизского, Ойна из Кельфсваме, Биргельда Мейнского распяли, а Лирре из Ойстраате предали раздавливанию лишь за упоминание скриптов Малой Книги, - сказал Бофранк нарочито строго.

Староста сглотнул, но выглядел уверенно.

– Я не читал Малой Книги, - сказал он.

– Много кто не читал Малой Книги, и я не читал, что неудивительно, ведь сей труд запрещен специальной буллой. Но именно он глаголет, что дьявол многомудр, что он волен над человеками и что располагает он вопреки разуму человеческому… Но сам ли? Не по наущению ли господа?

– Я сир и глуп, я не читал Малой Книги, и никто здесь не читал, - повторил староста, казавшийся теперь чрезвычайно испуганным.

– Ужель? Вы говорите как книжник.

– Не там ищете еретическое гнездо, хире прима-конестабль! - негодующе воскликнул староста. - Я рассуждаю, а рассуждать не воспрепятствовало господом.

– А я не ищу еретических гнезд, хире. Я ищу тех, кто вредит делом, а не словом. И не беспокойтесь, наш разговор останется между нами же, и никто другой не узнает о ваших сомнениях.