Борис Акунин - Внеклассное чтение. Том 2

Некоторое время тот пятился, уворачиваясь от уколов. Потом остановился.

— Увы, — сказал обреченный, вытирая пот со лба. — Следует признать, что с таким огрызком наука мантованской школы бесполезна.

Капитан-поручик дернул усом.

— Хоть на колени повались, не помилую!

— Сударь, во всю свою жизнь я вставал на колени только перед иконой, да и того давно уж не делаю. — Фондорин взглянул на свое жалкое оружие. — Пожалуй, придется разжаловать тебя из шпаг в рычаги.

И вдруг выкинул штуку: достал из кармана платок, быстро обмотал лезвие и взялся за него рукой, так что теперь сломанная шпага была выставлена эфесом вперед. Всё же решил сдаться на милость победителя? Тщетно! Этот не помилует.

Митя застонал от безнадежности.

Так и есть — Пикин рыкнул:

— Капитуляций не принимаю!

И сделал выпад, целя противнику прямо в живот.

Данила поймал острие в позолоченную петлю гарды, чуть дернул кистью, и шпага вырвалась из руки опешившего капитан-поручика, отлетела в сторону. Фондорин же размахнулся и ударил противника рукоятью по затылку, что, конечно, тоже не предусматривалось дуэльным артикулом, но Митя всё равно завизжал от восторга.

Оглушенный, Пикин упал лицом в снег. Почти сразу же перевернулся, но поздно: Данила наступил ему сапогом на грудь, а обломок, уже перевернутый сталью вперед, уперся побежденному в горло. Клинок, хоть и тупой, при сильном нажатии несомненно пропорол бы шею до самых позвонков.

— Ara! — возликовал Митя, бросаясь вперед. — Что, съел?

Прочие зрители тоже подбежали, чтобы увидеть, как гвардейца будут лишать жизни.

Но Фондорин, не оборачиваясь, сказал громко:

— Прочь! Смерть — великое таинство, оно не терпит досужих глаз.

И как прикрикнет зычным голосом:

— Прочь, плебеи!

Все шарахнулись, один Митя остался. Не потому что дворянин, а потому что уж он-то имел право видеть, как поверженный змей будет пронзен булатом и испустит дух.

Фондорин сказал:

Судя по тому, что я о вас слышал и что наблюдал собственными глазами, вы дряннейший из людей. Я убежденный противник смертоубийства, но всё же сейчас лишу вас жизни — не сгоряча и не из мести, а во имя спасения дорогих мне существ. Если веруете в Бога, молитесь.

Пикин облизнул губы, оскалился:

— Молиться мне поздно. Одолел — коли. Мне еще когда цыганка насулила от железа умереть.

И не стал больше смотреть на клинок, перевел взгляд на небо, раздул ноздри, открыл рот — жадно вдыхал напоследок холодный воздух.

Фондорин подождал — очевидно, давал негодяю попрощаться с жизнью.

Или дело было в ином?

— Опыт учит меня, — произнес он раздумчиво, — что если в самом закоренелом злодее сыщется хоть одна привлекательная черта, значит, он еще не потерян для Разума и человечества. У вас же я обнаруживаю целых две: вы смелы и не чужды понятия о достоинстве… Вот что. Хотите отдалить час своей смерти?

Преображенец закрыл рот, посмотрел на победителя. — Кто ж не хочет?

— Дайте мне слово офицера и дворянина, что впредь не станете преследовать ни этого мальчика, ни известную вам даму. Никогда и ни при каких обстоятельствах, даже если вам прикажут ваши начальники.

Пикин часто заморгал. Лицо у него сделалось сначала безмерно удивленное, а потом бледное-пребледное. Даже странно: пока жизнь висела на волоске, он был румян, теперь же, обретя надежду на спасение, вдруг побелел.

Ах, Данила Ларионович, что вы делаете? Да этот бесчестный даст какую угодно клятву, а после над вами же и смеяться будет!

Митя даже замычал от обиды за простосердечного верователя в Добро и Разум.

Однако преображенец за соломинку хвататься почему-то не спешил. Лежал молча, смотрел Фондорину в глаза.

Наконец, сглотнул и заговорил — тихо-тихо:

— Даю слово офицера, дворянина и просто Андрея Пикина, что ни черт, ни дьявол, ни сам Еремей вкупе с Платошкой не заставят меня больше гоняться за этим воробьишкой и за той ба…

— За Павлиной Аникитишной, — строго перебил его Данила.

— За Павлиной Аникитишной, — еще тише повторил капитан-поручик.

— Хорошо. — Фондорин убрал обломок от пикинского горла. — Я тоже дам слово — слово Данилы Фондорина. Если вы нарушите обещание, клянусь, что найду вас и убью, чего бы это ни стоило. И можете мне верить: любые ваши ухищрения избежать сего конца — хоть спрячьтесь под самый царский трон, хоть сбегите на край света — будут с полным основанием названы тщетною предосторожностью.

Все предосторожности оказались тщетны. Нарочно позвонил в одиннадцать утра, когда Алтын на работе, а дети в саду. Собирался наговорить на автоответчик заранее обдуманный, неоднократно отредактированный и заученный наизусть текст. Если Алтын вдруг окажется дома, намеревался повесить трубку. Всё начиналось нормально: гудки, включился автоответчик. После сигнала Николас заговорил, стараясь, чтобы голос звучал как можно жизнерадостней:

— Алтын, это я. Записка в почтовом ящике — чушь, Валина самодеятельность. Дело совсем в другом. У меня срочный и очень важный заказ. Извини, но объяснять ничего не могу, по контракту должен соблюдать конфиденциальность. Я не в Москве, поэтому…

— А где же ты? — раздался голос жены.

Фандорин стукнулся плечом о звукозащитный эллипсоид телефона-автомата и глупо пролепетал:

— Ты дома?

— Что случилось? Где ты? Во что ты вляпался? Почему Глен в больнице? А ты? Ты здоров?

Чтобы прервать пулеметную очередь коротких, истерических вопросов, Николас заорал в трубку:

— В какой он больнице?

— Где-то за границей. Мать не сказала, где именно. Она вообще была очень груба. Я спрашиваю про тебя, а она мне: «Жаль, что ваш муженек исчез, а то бы я ему за моего Валечку хребет сломала». Господи, я две ночи не спала. Всё мечусь по квартире, не знаю, звонить Семену Семеновичу или нет.

Это был полковник из Управления по борьбе с организованной преступностью, оберегавший газету «Эросс» от всякого рода неприятностей как с нарушителями закона, так и с его блюстителями. Алтын мужа не посвящала в подробности этих деликатных отношений, говорила лишь: «Сейчас все так делают».

— Не надо Семена Семеновича, — быстро сказал Фандорин и, поняв, что версия с «важным заказом» не пройдет, добавил. — Вообще ничего не предпринимай! Сиди тихо!

Алтын судорожно втянула воздух. Николас понимал, что врать бесполезно — слишком хорошо она его знает. Но и говорить правду тоже было нельзя. Отправить бы ее с детьми подальше из Москвы, как осмотрительная Мамона Валю, но разве Жанна позволит?

— Всё очень плохо, милая, — глухо проговорил он. — Но я постараюсь. Очень постараюсь. Надежда есть…

И нажал на рычаг, чувствуя, что сейчас разрыдается самым позорным образом.

Хороший получился разговор, нечего сказать. Называется, успокоил жену. Слабак, разамазня! «Очень постараюсь, надежда есть». Бред, жалкий лепет! Бедная Алтын…

А, с другой стороны, что еще мог бы он ей сказать?

Даже если б за спиной не стояли Макс с Утконосом.

На новую службу Ника ехал, как на эшафот.

Нет, хуже, чем на эшафот, потому что, когда везут на казнь, от тебя требуется немногое: не выть от ужаса, перекреститься на четыре стороны, положить голову на пахнущую сырым мясом плаху, да покрепче зажмуриться. Тут же задача была помудреней, с мазохистским вывертом.

Не просто явиться к месту экзекуции, но еще и лезть вон из кожи, чтобы позволили подняться на проклятый помост. В загородном доме господина Куценко, директора клиники «Фея Мелузина» (да-да, того самого Куценко, из шибякинского списка приговоренных), кандидата на гувернерскую должность ожидают, он рекомендован хозяйке самым лестным образом, но всё равно нужно пройти собеседование. Если же Николас будет почему-либо, не важно по какой причине, отвергнут, то… — Жанна разъяснила последствия с исчерпывающей ясностью. И еще присовокупила (словно слышала совет, не так давно данный Фандориным по поводу именно такой ситуации): «Только не думайте, что если вы наложите на себя руки, то тем самым спасете своих детей. Просто в этом случае я заберу в счет долга не одного вашего ребенка, а обоих».

Ни перед одним экзаменом магистр истории не трясся так, как перед этим. Вступительный экзамен в ад, каково?

Пальцы так крепко сжимали руль, что побелели костяшки. Фандорин вел машину совершенно несвойственным себе образом — рывками и зигзагами, обгонял и слева и справа, а после поворота с Кутузовского на Рублевку, когда поток несколько поредел, разогнался за сотню. Что это было: нетерпение пациента перед мучительной, но неизбежной операцией или подсознательное стремление угодить в аварию, причем желательно с летальным исходом? Вспомнив, к каким последствиям приведет подобный поворот событий, Николас резко сбрасывал скорость, но ненадолго — через минуту «фольксваген-гольф» снова начинал рваться с узды.