Евгений Сухов - Жестокая любовь государя

Гонец отбыл в Москву немедленно. Четырежды ямщик менял лошадей, а в пятом яме, уже перед самой Москвой, взять свежего коня не удалось — смотритель был пьян, и, махнув рукой, гонец поехал далее, не добудившись.

У городских ворот его никто не остановил — не оказалось привычного караула, не слышен грозный оклик. Так и проехал гонец в Кремль, с удивлением отмечая перемену. Бывало, пока до Кремлевского бугра доберешься, так с дюжину раз служивых людей повстречаешь, а сейчас, кроме татей, никого и не увидишь. У ворот в государев двор сани во множестве стояли, даже бояре шапки снимали, когда переступали великодержавные покои, а сейчас во дворе снегу намело столько, что не растопить его светилу до самого лета.

Постоял гонец перед государевыми палатами, посмотрел, как пострельцы балуются снежками, и повернул к палатам владыки.

Митрополит Афанасий допустил гонца к руке; выслушал его рассказ, а потом приговорил:

— Одной головой здесь не обойтись. Всем народом решать надо.

Москва словно вспомнила старый порядок, будто где-то жил он в закоулках души, дремал в крови каждого московита, и, когда ударил вечевой колокол, на митрополитов двор сошелся едва ли не весь город.

Здесь были епископы и чернь, тати и пустынники, девицы и старицы.

Вечевой колокол, как правило, не тревожили. Он напоминал о том времени, когда Москве было ближе новгородское своеволие, чем порядок великокняжеского правления. И если он, рассекая никольскую стужу, сумел проникнуть даже в самый маленький московский двор, значит, не умер еще в народе бунтарский дух.

— Братья мои! — произнес митрополит Афанасий, взойдя на высокую лестницу. — Горе нам великое за бесчестие наше. Слишком долго мы жили во грехе, распутстве и блуде, вот потому и покарал нас господь своей могучей десницей, лишил нас благодати божьей! Опечалился на нас царь-государь московский Иван Васильевич, напустил на нас всех великую опалу. И оттого смуту посеял в нашей душе, зародил сомнения в крепких и отнял надежду у слабых. Хочет уйти он с царствия и отречься от слуг своих, а спасение желает приобрести не в мирских заботах, а в служении господу. Только каково нам будет без господина нашего Ивана Васильевича? Просит московский государь у всех нас прощения, бьет челом перед всем миром, чтобы не держали на него злого лиха, чтоб молились за него, грешного.

Белый клобук спадал на широкие плечи святейшего и был похож на снег, выпавший поутру. Вот, казалось, растопит его исходящее от митрополита тепло, и он стечет веселыми ручейками по мантии. Но снег продолжал лежать на плечах махонькими сугробами.

— Как же мы без господина нашего будем? — вопрошали из толпы.

— Москва — двор государев, а мы при нем его слуги. Если повинны мы перед ним, так пойдем всем миром и откланяемся!

Поорут малость московиты, покричат друг на друга, а потом выправят решение. Всегда так было.

— Вот что, государи, я вам скажу, — выдыхал на мороз слова митрополит. — Более всех Иван Васильевич осерчал на бояр ближних, что смуту против него затеяли, со света изжить хотели. Вот поэтому он и уехал со своего двора вместе с женой и чадами.

Бояре на митрополичьем крыльце стояли рядком. Все здесь — Шуйские, Воротынские, Ухтомские…

— Нет в том нашей беды, — посмел возражать боярин Морозов, глава Сытного двора. — Черкешенка во всем виновата, вот она и мутит государя. Не нашей она породы, хоть и крещение приняла.

— Верно глаголет Михаил Морозов, — поддержал боярина Федор Шуйский. — Ей бы только на жеребце скакать по Москве. А наши бабы к этой лихости не приучены, они все больше рукоделием заняты.

Набат уже давно отзвонил, а народ ко двору митрополита все прибывал.

— Бояре, не по чести нам с вами рядиться, нам бы государя обратно на царствие вернуть. Как ушел он от нас, так порядка на московской земле не стало. Вотчину государеву всю испакостили, по Кремлю на конях всякий разъезжает, святым куполам поклоны не кладут. Девки пьяные по ночам визжат, тати на московских улочках режут друг дружку, а потом тайком без отпевания погребают. Смута пошла по Руси, — увещевал митрополит.

Здесь же стоял ростовский владыка и взирал на толпу. Среди прочих он заприметил Циклопа Гордея, который когда-то был у него послушником в Борисоглебском монастыре. Поначалу казалось, что в Гордее столько святого духа, что возвыситься может, — по пять часов кряду с колен не вставал; а только, видно, вызревало в нем порченое зерно, урожай от которого придется пожинать еще не один год. Ему бы тогда в капище[71] кланяться, а он в божий храм пошел и так возвысился, злодей, что самого царя по плечу похлопать может. Кто знает, быть может, уход государя с Москвы был его сатанинским промыслом!

— Покаяться нужно перед государем, пусть простит он нас, грешных, а тогда и божий суд нас помилует! — поддержал митрополита ростовский владыка. — Как бы зрячи мы ни были, а только без царя мы во тьме плутаем. Как бы велико стадо ни было, а только пастух нужен для того, чтобы не только стадо на сытный луг вывести, но еще затем, чтобы накормить плетью нерадивого. Даже у татей старшой имеется, а мы же всегда царям служили!

— Пусть государь откажется от черкешенки! — раздался из толпы голос. — Вот тогда и поклониться ему не грех.

Ровный строй бояр нарушил Морозов — вышел вперед на шаг, приосанился. Дородности боярину не занимать — закрыл собой сразу трех мужей.

— Нам без государя нельзя. И чем крепче будет государь, тем лучше! Порой к нам разум через плеть доходит. И чем пуще государь нас на ум наставляет, тем больше от того нам прибытку. Только как же мы можем служить государю, который опалился на нас почем зря и слушать не желает, будто бы мы не слуги его, а злодеи какие-то!

— Что же ты предлагаешь, песий сын, нового государя выбирать?! — воспалился митрополит. — На мятеж народ подбиваешь! Не слушайте его, служить мы должны тому государю, который нам дан божьей милостью, а не мятежным хотением! Если не покаемся сейчас мы перед Иваном Васильевичем, так уедет он с родной вотчины в дальние края. Вот тогда и нахлебаемся мы досыта горюшка. Быть без царя — все равно что жить сиротинушкой без матушки и без батюшки. Вот и в челобитной своей государь отписал, что не винит он свою челядь и холопов, а в лихоимстве судит ближних бояр!

Всколыхнулась людская масса, забурлила. Митрополиту показалось, что выплеснет она сейчас на крыльцо и сметет ближние чины.

— Мятежные речи глаголешь, Афанасий, народ на смуту подбиваешь! Кто тогда Москве и государю служить станет?! — возроптал Федор Шуйский.

— Да мы сами изменников покарать готовы! — подал голос Морозов.

— Не отпустим бояр со двора, пока не побожатся, — науськивал московитов на вельмож Афанасий. И всем стало ясно: скажет владыка: «Ату изменников!» — и растащит челядь лучших людей по сторонам стаей озлобленных псов.

— Не отпустим! — охотно подхватили московиты, предчувствуя забаву.

Это, пожалуй, поинтереснее, чем потеха на Масленицу. Не каждый день ближние бояре шею для бития подставляют.

— А может, государю царствие в тягость стало? Может, и стоит отречение принять да другого самодержца выбрать? Если пастырь слеп, так как бы он нас всех в зловонную яму не потянул! — посмел возроптать Федор Скопин.

Пожалел Циклоп Гордей, что отправил братию в разные стороны: кого милостыню собирать, а кого на большую дорогу купеческую мошну трясти. Вот сейчас самое время, чтобы перекричать московитов: «Нового царя давай!» Вот тогда и выбрали бы боярина попокладистее, а затем окружили бы разбойной опекой.

— Московиты! — завопил митрополит. — Устами Федьки глаголет сам дьявол! Узнаю его поганую речь. Скоро он станет говорить, что сатанинский присмотр лучше божьей благодати. Смотрите, московиты, дьяволы над его головой летают и в уши Федьке поганые речи нашептывают! — Отступили передние ряды, тесня задних, и страх пронесся над толпой. — Покайся, грешный! Только тогда ты и можешь найти себе спасение. Покайся, если не хочешь на бедовую голову снискать праведную анафему! Кайся! — совсем разошелся Афанасий. И всем присутствующим показалось, что устами неистового монаха глаголет сам господь.

— Каюсь я, господи! Каюсь! Каюсь! — крестился Федор, всерьез испугавшись анафемы. Вот тогда не только в церковь не войти, даже церковную изгородь не переступить — камнями забросают!

— К государю идите, в ноги ему упадите, прощения просите! Если господь позволит, может, тогда и вернется на царствие Иван Васильевич! — наставлял митрополит.

— Вот что я вам скажу, государи, — подался вперед Горбатый Александр. Боярином он был видным, уже тогда заседал в Думе, когда многие из чинов только народились. — Ехать нам надо к государю, и немедленно! Если мы и примем царское отречение, то каково нам далее быть? Даже если и изберем мы государя, то как же он посмеет на чужой двор прийти и на трон сесть, на котором до него Иван Васильевич восседал?! — обрушился с упреками боярин.