Елена Топильская - Алая маска

Сейчас я понимаю, что в душе он посмеивался надо мной, неопытным кандидатом на судебные должности, не умеющим еще выбрать нужный тон в общении с его подчиненными, а главное — ничего из себя не представляющим в раскрытии преступлений… Но при этом вел он себя со мной в высшей степени уважительно и убедил в том, что полиция не дремлет, что все необходимые розыскные мероприятия проводятся, и результаты не замедлят себя ждать.

Мы с ним обменялись сведениями, добытыми в ходе расследования, так как на месте происшествия работа была разделена между мною и сотрудниками сыскной полиции: я осматривал тело и обстановку особняка, а прислугу допрашивали сотрудники сыскной полиции. (Я хоть и знал, что допросы лежат на моей обязанности, но рассудил, что с людьми лучше разговаривать опытным сыщикам.)

Так, Павел Симеонович сообщил мне, что удалось установить из допросов слуг, а я поделился результатами исполненных мною следственных действий. Картина сложилась такая…

Господа действительно вернулись с маскарада около четырех часов утра в собственной карете. Кучер распряг лошадей, вычистил карету и отправился спать.

Баронессе Ольге Аггеевне помогла раздеться горничная, уложила ее в постель и оставила ее. Елизавета Карловна свою горничную отослала и разделась сама. Барон переоделся в домашнее и прошел к себе в кабинет.

Василий клялся, что никого чужого в дом не впускал и, более того, после возвращения хозяев обошел дом, гася свечи и проверяя, все ли в порядке. Зеркальная зала была пуста, свечи там не горели.

Однако же утром, по прибытии полиции, во время осмотра дома в первом этаже, в кухне, найдено было открытое окно, через которое злоумышленники могли проникнуть незамеченными. Оказалось, что канделябр на пять свечей, освещавший место преступления, взят был из спальни баронессы, но при каких обстоятельствах — осталось неизвестным, так как расспросить ее не удалось: почти сразу после обнаружения преступления она впала в беспамятство.

Еще: один из агентов, посланных осмотреть окрестности, нашел в переулке за особняком, в каменной урне, странный предмет, непонятно как очутившийся в аристократическом квартале, — окровавленный бычий пузырь. Доложив мне об этом, Загоскин поинтересовался моим мнением об этой находке.

— Как же тщательно ваши люди осматривали квартал! — поразился я.

— Да, уж этому Иван Дмитриевич научил, — заметил Загоскин, имея в виду Путилина, известного своим сыщицким талантом и дотошностью, которую, он, к счастью, привил подчиненным.

Поскольку ближайшая бойня расположена далеко отсюда, за городом, и случайно быть выброшенным в урну этот пузырь вряд ли мог, его на всякий случай аккуратно вынули из урны и принесли в управление.

— Так что делать с пузырем? Я пока распорядился держать его на льду. Нужен ли он вам?

— Пожалуй, надо отправить его судебному доктору, чтобы тот привел его в состояние, пригодное для дальнейшего хранения. Но имеет ли эта странная находка какую-либо связь с преступлением, неизвестно, — признал я, и Павел Симеонович согласно кивнул.

— А для каких целей вы собираетесь хранить этот пузырь? И до каких пор, позвольте уточнить? — спросил он, впрочем, без всякого ехидства.

— До тех пор, пока не станет ясно, как этот пузырь оказался возле особняка Реденов, — ответил я по некоторому размышлению. — А цели… Возможно, обстоятельства появления этого предмета в урне укажут на цели его использования в расследовании.

Загоскин развел руками, давая понять, что отдает решение этого вопроса мне на откуп. Он упомянул еще, что в той же урне на дне насыпан был пепел, по внешнему виду указывающий на сгоревшую ткань. Но взять его не представилось возможным, так как он рассыпался в пальцах.

После этого он внимательно выслушал про то, что я, в свою очередь, выяснил у обитателей дома: ими не замечено пропажи каких-либо ценных вещей. А карнавальная маска-домино и нож хоть и вынесены были из кабинета барона, однако же остались в доме, являясь ныне вещественными доказательствами.

Барон, кстати, рассказал мне, что нож с незапамятных дней лежал у него на столе, им пользовались обыкновенно для разрезания бумаг и иногда — для открывания бутылок.

Маска же оставлена была в его кабинете дочерью, два года назад, в память о ее первом бале-маскараде, когда она нарядилась в елисаветинское платье и красное домино, взяв за образец портрет ее прапрабабки, фрейлины императрицы Елисаветы Петровны, висящий в кабинете барона. А после бала, в упоении от успеха ее костюма, придя в кабинет еще раз убедиться, как она в маскарадном платье похожа на свою прапрабабку, оставила маску на этажерке под портретом. Там она и лежала до происшествия.

Что касается личности убитого, то установить ее так и не удалось. Пока, утешил меня господин Загоскин. Единственное, что было ясно (это заметил и я, осматривая с участием судебного врача труп), — так это несомненная принадлежность покойного к высшему обществу. О ней говорит и дорогое белье с вышитой монограммой С.С., надетое под брюками, и состояние кожи, волос и ногтей. В настоящее время, по словам Павла Симеоновича, сыскные агенты обходили портных, показывая им рисунок монограммы и расспрашивая о заказчике, которому могла бы монограмма принадлежать, а также проверяли гостиницы, выясняя, не пропадал ли кто из приезжих постояльцев. Но обнадеживающих вестей не было.

Невесело возвращался я на Литейную. Было уже поздно, и стемнело, но погоды еще стояли летние, и нагревшаяся мостовая потихоньку отдавала дневное тепло. Звезды уж поблескивали в прозрачном небе, и от Невы тянуло речной свежестью вперемешку с едва уловимым запахом рыбы. Безмятежность разливалась в сумеречном воздухе, а вот на душе у меня было муторно. Вот мое первое дело, вот повод применить все накопленные за годы учебы знания, а расследование стоит на месте. И полицейские сыщики, вместо уважения и восхищения, о котором мне мечталось, выказывают мне скорее пренебрежение. И вполне заслуженное, понимал я с горечью.

Собственно, делать мне на работе в такой поздний час было нечего, но я направлялся туда, чтобы оставить бумаги — протокол осмотра места происшествия и другие материалы следствия, выносить которые не по служебной надобности было строжайше запрещено. Нарочно не торопясь, я шел, вдыхая теплый вечерний эфир. По Литейной ехали экипажи; шуршали резиновые шины, то и дело всхрапывали извозчичьи лошади, из открытых окон «Летучей мыши» доносилась веселая музыка и женский смех.

Про себя я то и дело обращался к обстоятельствам странного преступления, случившегося в особняке барона, перебирал в памяти те сведения, которые сообщили свидетели, но нет-нет, да и сбивался мыслями на просьбу своего товарища, Валентина Плевича, о передаче дела ему. Что мне сказать Плевичу? Как поступить? С кем можно посоветоваться по столь деликатному вопросу? Ведь, прося совета, я вынужден буду указать те обстоятельства, на которые сослался он, а Плевич хотя и не связывал меня обетом молчания, но разглашать некоторые его доводы я считал себя не вправе, как порядочный человек.

Но что же все-таки произошло в особняке барона? Кто этот убитый?

Обитатели особняка, хозяева и слуги, не опознали в нем какое-либо знакомое лицо. Надо, впрочем, оговориться, что баронессе Ольге Аггеевне убитого не предъявляли. Узнав о страшной находке в доме, она слегла и не смогла подняться. Все то время, что я провел в особняке, при ней неотлучно находился врач, который опасался за серьезные последствия этого нервного шока и не мог позволить усугублять его. Пришлось отложить допрос баронессы на более благоприятное время, но барон с ее слов заверил меня в том, что выслушав описание внешности покойного, Ольга Аггеевна не нашла в нем сходства с кем-либо из знакомых.

Елизавета Карловна, напротив, проявила незаурядную выдержку и хладнокровие. Она сама напросилась скорее посмотреть на покойного, и как только судебный врач закончил необходимые манипуляции, производимые обыкновенно с трупом до вскрытия, она быстрым шагом прошла в зеркальную залу, прямо к месту, где лежало мертвое тело, присела перед ним и с любопытством стала вглядываться в посиневшее лицо, освобожденное уже от карнавальной маски. Осмотрела она не только лицо, как я успел заметить, но и все тело покойного, его обнаженный торс, согнутые нелепо ноги, отметила, что нож, вынутый теперь из руки трупа и лежавший рядом на паркете, она видела ранее в кабинете у papa, а потом даже, как мне показалось, украдкой потрогала скрюченные пальцы на руке убитого. Потом подняла на меня возбужденный взор:

— А он не такой уж страшный! Его ведь задушили?

Я кивком подтвердил ее правоту.

— Задушили?! Руками?

Она снова обратила взгляд на синюшное лицо трупа и шею в ссадинах.

— Руками задушили?! Но ведь это какая медвежья силища нужна?!