Валентин Лавров - Граф Соколов — гений сыска

Наконец решился:

— Поворачивай обратно!

Терентий буркнул:

— Это, как хотите, самое последнее дело — с дороги вертаться. Эх-ма! Ну, теперь пути не будет — как пить дать. Право, Яков Давыдович, вам в глазах наваждение ложное. Зачем ему висеть? Поди, сидит за столом и чай дует из самовара с горячими кренделями от Филиппова.

— Хорошо, если так! А пока что, Терентий, делай, как тебе, приказываю.

Терентий с неудовольствием махнул рукой, пропустил мчавшийся с трезвоном в колокол пожарный экипаж и развернулся у Мясницких ворот, прямо напротив булочной Филиппова. Они вновь пересекли площадь и въехали во двор.

Вытянув шею, с напряженным вниманием и страхом Рацер посмотрел в окно второго этажа. За чисто вымытым стеклом, прямо под хрустальной люстрой, немного сместив ее на сторону, виднелась седая голова старика Абрамова. Под напором петли подбородок был вздернут вверх.

Пришедший едва ли не в обморочное состояние, Рацер едва слышно прошептал:

— К городовому, пошел! У нового почтамта, на Мясницкой стоит...

Городовой Митькин, объемистый в талии муж с багровым глянцевитым лицом, не перебивая выслушал рассказ Рацера. Дежурство кончалось, и городовому не хотелось заниматься этим самоубийством. Но делать было нечего. Он вздохнул и задумчиво промычал:

— М-м... Дело такое, смертное, требуется отцам -командирам доложить. Пойду протелефоню в участок. А вы тут, господин, подождите.

Городовой Митькин скрылся в служебных помещениях почтамта. Вскоре он вернулся мрачнее тучи:

— Велено охранять место происшествия. А вас, господин, просили обождать, — добавил городовой с плохо скрытым злорадством. — Потому как вы первый заметили, будете свидетельствовать. — Он тяжело поднялся на облучок и могучим задом несколько сдвинул Терентия: — Ну, трогай, чего ждешь!

...Когда Рацер вернулся к родному порогу, там уже собралась изрядная толпа любопытных. Вышел к народу и владелец дома, живший на первом этаже, как раз под Абрамовым, — изящный человек с короткими усиками, пахнувший коньяком и табаком, — Самуил Давыдович Гурлянд.

Все с ужасом поглядывали на окно, за которым в лучах солнца четко виднелась фигура висящего, и ругали полицию, которая все еще не приступает к делу. Но главным предметом обсуждения были причины, которые заставили этого благополучного человека забраться в петлю. В центре внимания оказалась Пятакова, верная помощница полиции, которая знала о жильцах дома больше, чем они сами о себе. Она страстно рассказывала:

— Мне доподлинно известно, почему наш жилец, Царствие ему Небесное, — она завела глаза, — наложил на себя руки. Он мне доверял во всем, делился самыми сокровенными мыслями.

Пятакова вдруг осеклась, увидав прибывшего на пролетке Диевского. Обрадованно затараторила:

— Вот, господин пристав, вам все и расскажу про покойного Абрамова. По роду своих обязанностей доложу.

— Когда Абрамова видели живым в последний раз? — спросил пристав Диевский.

Пятакова с готовностью ответила:

— Если позволите, все по порядку! Как раз вчера вечером, возле восьми часов, спускается покойный по лестнице, в руках два порожних баула держит. Я сразу догадалась: “Это вы, Лев Григорьевич, опять за книгами собрались? Да еще на ночь глядючи?” — “Случай необыкновенный вышел, — отвечает Абрамов. — Сегодня утром в лавке Шибанова на Никольской познакомился с симпатичным молодым человеком. Он рассказал, что ему в наследство досталась громадная библиотека. Он завтра в Варшаву уезжает, а сегодня освободится лишь вечером. Вот мы решили, что я отберу все, что мне понравится. И список некоторых книг показал — большие редкости”. И еще предупредил меня покойный, чтобы я не волновалась, коли он задержится. А я покойному — резон: разве, дескать, можно с деньгами ехать к неизвестному лицу? А он засмеялся и отвечает: “Мы договорились расплатиться у меня дома. Ну, мне пора ехать! Молодой человек будет меня ждать в Черкизово у ворот Богородского кладбища”. — “Фу, говорю, страсть какая! А почему он адрес не дал?”

— “Страсти никакой нет, а адресок он мне дал. Вот, записан! Просто все: он любезно согласился меня встретить, чтоб я не плутал”.

Толпа слушала, раскрыв рты. Городовой Митькин, желая напомнить о том, кто здесь есть начальство, строго произнес:

— Ну а какое это отношение имеет к самоубийству? Пятакова осадила его:

— Не запрягал, любезный, так и не нукай! Не глупее тебя. Не тебе, безмозглому, а господину приставу докладываю. Стало быть, отношение самое прямое! Вернулся домой покойный затемно. И очень сердитый! Ругается: “Ждал-ждал, а этот дядя так и не появился. Тогда сам поехал по адресу, это Вторая улица в селе Черкизово, дом Утенкова. И что же оказалось? Это вовсе не барский дом, а так, крестьянская хибара. Библиотеки, понятно, никакой нет и не было. Госпожа Пятакова (это он ко мне обращается)! Вам что-нибудь ясно? Для какой надобности меня обманули? Зачем, охальники, пожилого человека гоняли попусту на другой конец города? Теперь я весь разбит, аж в висках ломит. Ведь это натуральное хулиганство, не иначе!”

Пристав Диевский вопросительно поднял брови:

— И что из всего этого следует?

— А то, — быстро ответила Пятакова, — что я умею понимать чужие страдания. Как раз вчера утром я была на Никольской, купила у Феррейна упаковку лекарств от головной боли. Называется оволецитин. Сорок копеечек стоит. Дала покойному две таблетки, он мне сказал “спасибо” и к себе пошел, весь не свой. Ей-Богу! Вот с горя, бедняжка, и повесился. Не перенес, что его с книгами провели так. Ох, как он до книг охоч был — страсть!

Домовладелец Гурлянд, человек осторожный и даже пугливый, тяжело вздохнул:

— Что за наказание такое? То у меня когда-то вот этот бриллиантовый перстень похитили, — он повертел в воздухе пальцем, на котором искрился громадный камень, — спасибо господину Жеребцову, нашел, то вот... этот Абрамов.

(Историю о перстне мы еще расскажем.)

Диевский задумчиво глядел на окно, за которым теперь, когда солнце поднялось довольно высоко, явственно был виден висящий на люстре человек.

— Почему окно закрыто? — спросил он у Пятаковой.

— Ведь нынче погода весьма теплая.

— Окно закрыто, но открыта форточка! — уточнила та.

— Покойный Лев Григорьевич очень боялся пыли, считал вредной для книг. По этой причине не открывал окон даже в самую жаркую погоду. — Пятакова понизила голос: — Покойный, надо признаться, был немного не в себе, он просто помешался со своими книгами. Вязанками притаскивал! Неужто столько прочесть возможно?

Нарушая субординацию, в разговор опять вмешался городовой Митькин:

— Был бы нормальным, так из каких-то книжек не полез бы в петлю!

Пристав Диевский строго сказал:

— Городовой, исполняйте свои обязанности, отодвиньте любопытных подальше! — И к Пятаковой: — Посторонних здесь вчера никого не шаталось вечером?

— Как можно? Никого! — воскликнула та. — Я тут же бы сигнализировала...

Пристав подумал, что зря побеспокоил высокое начальство, протелефонировав в Гнездниковский:

“Видать, и впрямь, дядя этот был малохольный! А что обо мне Кошко теперь подумает? Скажет, что я беспомощный. Ведь новая метла чисто метет, как бы меня того, не вымели”.

И в этот момент, распугав толпу резкими звуками клаксона, через арку во двор Галкин вкатил авто, набитое сыщиками.

Соколов, сидевший возле шофера, грозно крикнул:

— Кто посмел затаптывать следы на месте преступления? Городовой, арестовать виновных и доставить в участок.

Толпа, толкаясь и давясь, моментально отступила со двора. Лишь из окон, рискуя сверзнуться вниз, выглядывали любопытные.

Жеребцов, с неожиданной ловкостью для его высокого роста, первым выскочил из авто. Завидя Гурлянда, как старому доброму знакомому пожал руку.

Пристав Диевский, испытывая неудобство по той причине, что обращаться приходилось одновременно и к новому начальнику, как к старшему, так и к Соколову, как самому авторитетному, поворачиваясь то к одному, то к другому, деловито проговорил:

— Согласно показаниям консьержки, никто из посторонних в квартиру самоубийцы не заходил. В окно забраться тоже никто не мог, высоко оно, да и закрыто.

— Следов от приставной лестницы на земле нет? — спросил Жеребцов. — Ох, и натоптали тут зеваки, словно стадо коров прошло.

— Это еще до моего прибытия, Николай Иванович! Тут как раз клумбы цветочные, было бы все равно заметно. С деревьев тоже забраться невозможно, потому как ближайшее не менее двух аршин отстоит от дома.

Соколов сорвал с клумбы ромашку, растер ее между пальцев и с наслаждением вдохнул терпкий запах. Взглянул на Диевского: