Йен Пирс - Падение Стоуна

Я поступал так потому, что хотя мое право на торпеду Макинтайра было юридически законно, на самом деле я практически украл ее с помощью хитрости. Оно стоило несравненно больше суммы, которую я заплатил за нее, и более честный человек признал бы этот факт и постарался бы искупить его. Из-за честолюбия я уклонялся от такого признания и цеплялся за веру в мою безупречность по законам бизнеса. Настало время покончить с этой иллюзией. Я обеспечил синьору Винкотти в моем завещании, но я не хочу, чтобы она узнала причины, стоящие за этим.

Теперь я должен перейти к более важным вопросам. А именно, о другом условии в моем завещании, добавленном, сказал я вам, для того лишь, чтобы воспрепятствовать нежелательному любопытству в случае моей смерти. Причина была не в том, а в последнем моем разговоре с вашим отцом незадолго до того, как он умер. Ему было крайне необходимо увидеть меня в этот последний раз. Я не знал почему. Рад сказать, от прежней горечи не осталось и следа, хотя он был более чем вправе ненавидеть меня. Луиза сказала ему, что ждет моего ребенка. Она сказала это ему в их последнем разговоре, когда ее издевки и жестокость ввергли его в безумие от отчаяния. Ее особый способ довести его до исступления, способ подчеркнуть его слабость и полный крах; продемонстрировать, как исчерпывающе я отнял ее у него.

Я не отнесся к этому серьезно. Она была отпетой лгуньей, готовой утверждать все, что угодно, лишь бы получить желаемый эффект. Но когда он рассказал мне, отмахнуться я уже не мог. И начал наводить справки.

Потребовалось значительное время, чтобы добиться ответа от приюта умалишенных в Венеции, и мне пришлось прибегнуть к значительному нажиму, чтобы проломить стену конфиденциальности, окружающую подобные заведения. Все было бы проще, будь жив Мараньони, но он умер в 1889 году в возрасте всего лишь сорока восьми лет. Однако его архив продолжает жить. Он выполнил то, что ему было велено, хотя и с большой неохотой. Луиза была объявлена умалишенной и заключена в приюте без судебного разбирательства или предъявления обвинения только по административному распоряжению. Простое разрешение щекотливой проблемы. Как сказала маркиза, на моей стороне были влиятельные люди. У Луизы их не было. Пока Мараньони был жив, она оставалась в заключении и содержалась в крыле, отведенном для опасных, буйных и неизлечимых. Для таких не существует пересмотров или апелляций. И это действительно свело ее с ума. Но когда он умер, она сумела обрести свободу. Как кажется, она вела себя тихо, а приют был переполнен. Связаться со мной она не пыталась. Полагаю, она прекрасно знала, каким будет мой отклик, попробуй она дать знать о себе.

Вместо этого она стала медиумом, мадам Бонинской, и использовала то, чего набралась от маркизы, как единственный доступный ей способ зарабатывать на жизнь. Она странствовала по Континенту, проделывая кунштуки с Потусторонним Миром, наскребая на жалкое существование, одурачивая глупых, добавляя малую толику шантажа и эмоциональных пыток. Получалось у нее все это хорошо. Природное призвание, могли бы вы сказать.

Но ребенок… Против обыкновения она сказала вашему отцу правду, пусть из жестокости и желания ранить. Его забрали у нее сразу после рождения, как принято. Ей не позволили прикоснуться к нему или хотя бы взглянуть на него. Мараньони обо всем позаботился. К тому времени он уже хорошо ее знал. Он знал, на что она была способна. Понимал, что значило быть ребенком такой ведьмы. Дитя было осквернено дурной кровью, родилось дегенератом. Неблагоприятные обстоятельства могли выявить это в следующем поколении и повторить весь цикл. Только абсолютно безопасная среда могла противостоять такой тенденции. Но полагаю, даже в таком случае он особых надежд не питал.

А потому ребенок был укрыт от своей матери в бюрократических чащобах без имени и без личности, без свидетельства о рождении, без чего-либо. И он уничтожил все записи о его судьбе. Отдан в семью в соседнем городке? В архиве нет ничего, сообщили мне. Его преемники сообщили мне правду. Я почувствовал это по их письму. Им было незачем отказывать мне в сведениях или лгать. Они просто ничего не знали.

Но Луиза искала. Это следовало из документов. Она покинула приют, и документы зафиксировали ее намерения. Не относительно вас — за двадцать три года, проведенные в этом месте, она ни разу про вас не спросила. В ее глазах вы были ребенком вашего отца, но не ее. Но другой, тот, кому она дала жизнь в приюте, этого она хотела отыскать; этот был ее, она знала это, ощущала в своей крови.

Поскольку я больше не получал от нее никаких вестей, то заключил, что она не преуспела либо ребенок умер. Но обнаружил, что хочу узнать про судьбу этого младенца, моего ребенка, а она была единственной, кто мог бы что-то мне сообщить. Для меня это стало почти манией. Бизнес никогда ничего подобного во мне не вызывал. Тут вы меня знаете достаточно хорошо; величайшие проблемы, колоссальнейшие проекты — к ним я отношусь спокойно. Даже катастрофы и непоправимые неудачи не лишают меня сна. А вот это лишило. Поглотило мои мысли. Элизабет увидела это и встревожилась, но стыд мешал мне рассказать ей, что меня заботит. О ее жизни я знал все, знал, каким было ее прошлое. Но она ни разу не совершила жестокости. Я не хотел признавать, насколько она была лучше, чем я.

А потому в глубокой тайне, когда мне следовало бы сосредоточиваться совсем на другом, я разыскивал Луизу Корт, мой единственный шанс узнать правду. В конце концов я получил верную подсказку из Германии и поручил Ксантосу отправиться туда и удостовериться, что это действительно она. Поехать туда сам я не хотел. Мысль снова увидеть ее меня страшила. Что он сказал ей? Что ответила она? Не знаю. Я не видел его с тех пор: он всегда находит предлог не возвращаться, строя свои козни за границей, думая, что я не догадываюсь о его махинациях.

Но что бы там ни произошло между ними, это привело ее в Лондон. И породило несколько плаксивых писем с клянченьем денег. Угрожающих, намекающих, но пустых. Она знала, что мне что-то нужно, но и только. Что именно, она не знала. Несколько дней назад я побывал у нее. Еще раз сегодня днем.

Она понятия не имела о значении того, что сказала мне. Отголоски симпатии или жалости к ней развеялись при этой встрече. Она сеяла в мире только зло, а теперь она — еще и мой конец. Она обретет свой финальный триумф. А мой — в том, что она никогда не узнает про него.

О, она была гнусной, зловонной, клянчащей, омерзительной. Я еле терпел разговор с ней. Не мог сидеть в одной с ней комнате.

— Почему мы не можем поговорить о прошлом? Ты когда-то любил меня.

Нет. Никогда. Не больше, чем она когда-либо любила меня. Она даже не понимала смысла этого слова, как и я, пока не встретил Элизабет. Мы заслуживали друг друга, не сомневаюсь, но ни ваш отец, ни Макинтайр не заслуживали ни ее, ни меня.

Мозги у нее слишком протухли, чтобы понять, к чему я клоню, собрать кусочки мозаики воедино. Хотела она только денег и могла бы заполучить их все, дай она мне иной ответ. Получи она деньги, много ли толку ей от них было бы? О, ее прелестное дитятко! Столь жестоко вырванное из материнских объятий! Но материнская любовь неутолима. Она выследила его… почти. Нашла женщину, которая забрала его, убедила ее рассказать. Так далеко они его отослали, чтобы она не догадалась. Она перехитрила их. Как она была умна! Но судьба жестока, она вновь потерпела поражение. К тому времени, когда она добралась туда, ребенок исчез. Он работал поблизости. Она отправилась посмотреть. Ребенок уже сбежал. О, она искала. Как она искала! Ребенку в беде нужна материнская любовь. Но с тех пор ни единого знака, ни единого следа.

Оставалось задать еще несколько вопросов. Я ждал только банальных ответов, неинтересных. Закругление перед тем, как уйти. Я был абсолютно спокоен, почти расслабился. Просто небольшое уточнение. Я чуть было вообще его не задал.

— Это был мальчик или девочка?

— Девочка.

— И где?

— В Лозанне.

— Как фамилия семьи?

— Штауффер.

— А ее имя?

— Элизабет.

Я ошибался. Я полагал, что раз и навсегда распрощался с Венецией, когда вернулся в Англию с оборудованием мастерской Макинтайра, но она оставалась со мной всю мою жизнь. Я сделал все необходимые приготовления быстро и, несомненно, с огрехами, но они сойдут. Я должен осуществить мои планы, прежде чем моя воля даст слабину. Физически я трус. Я хорошо себя знаю. Будет нелегко предпринять необходимые шаги и так легко подыскать причину изменить мое намерение. Но мне нельзя поддаваться слабости. Это единственный выход, во всех отношениях удовлетворительный. То, что я собираюсь сделать, причинит неудобства многим людям. Мне все равно. Поступи я иначе, Элизабет ждут страдания, а этого я не снесу.

Остаться с ней я не могу. Не могу увидеть ее хотя бы последний раз из страха, что выдам ужасную правду, которую узнал сегодня днем. Я не могу даже попрощаться. Ничто не должно вызвать и тени сомнения в том, что произошел несчастный случай. Она начнет действовать, чтобы узнать правду. Она очень умная, решительная женщина, как вы знаете. Вопреки моим усилиям оградить ее она может преуспеть.