Карл Ганеман - Мёртвый палец

— Но, ваше высокопреподобие, — вставил боязливо Дю-бур, — если правитель Лангедока узнает, что я здесь, то может быть…

— Ничего не бойтесь, господин Ланглад, вас не выдадут, святой апостол Петр сумеет защитить вас.

Сказав несколько слов благодарности, молодой человек удалился.

— Слава тебе, Господи! — пробормотал, он, выйдя на улицу, — я счастливо выбрался из этих тисков. Нужно же было явиться сюда этому проклятому доктору! А может быть, это еще и к лучшему… Гм, нельзя знать… но теперь нужно вдвое держать ухо востро!

По уходе Дюбура из дворца, гости Винчентини стали говорить о его дуэли и о нем самом.

— Не знаю, может быть, я и ошибаюсь, — признался легат аббату Сестили и некоторым из своих ближайших знакомых, — но мне сдается, что этот Ланглад не совсем непричастен к преступлению, совершенному над семейством Минсов.

При этих словах начальника, аббат в испуге отступил на шаг назад, а другие гости, услышав это, взглянули на него с изумлением.

— Монсеньор, — возразил седовласый священнослужитель заметно дрожащим голосом, — вы высказали страшное подозрение. Как это оно могло прийти вам в голову?

— Я и сам не могу дать себе в этом отчет, — ответил задумчиво Винчентини, — может быть, этому причиной дурное впечатление, произведенное на меня молодым человеком, когда я его увидал в первый раз. Ведь говорят, что первое впечатление самое верное.

— Не всегда же, монсеньор, — отвечал аббат со слабой улыбкой, — именно в этом-то отношении обыкновенно чаще всего и ошибаются. Что касается до меня, то я, правда, считаю его за очень легкомысленного человека, но не за преступника.

— Этого и я не хотел сказать, — возразил Винчентини.

— Я хотел только дать понять, что ему, может быть, не совсем незнакома личность убийцы Минсов, но что у него есть причины никому не говорить об этом. Но не будем рассуждать об этом, а то, пожалуй, испортим себе весь ссгодняш-ний вечер. Можно просить вас за стол? Ужин уже готов и мы задерживаем гостей.

С этими словами он направился к столовой. Окружавшие его гости отправились за ним. Начался ужин, и вскоре зала снова огласилась тостами за здоровье радушного виновника пиршества.

Буря еще не миновала, как полагал Ланглад — так мы будем отныне называть Дюбура. Напротив, настоящая опасность только еще начиналась.

Накануне того дня, когда папский легат устроил у себя для знатнейших жителей города пир, он поручил офицеру своей лейб-гвардии сделать розыски о поведении Лангла-да со времени прибытия его в Авиньон. Эти розыски производились, разумеется, так осторожно, что тот, кого они касались, и не подозревал этого. Но собранные Винченти-ни сведения далеко не оправдывали родившихся у него подозрений насчет молодого человека, напротив, они устранили их совершенно.

Собранные же офицером данные относительно Ланг-лада были следующие.

Молодой человек прибыл в Авиньон 20-го октября прошлого года и нанял себе небольшую комнатку у одного дальнего родственника убитого часового мастера. Мартино — так звали этого родственника — был смирный и честный человек, и отозвался о своем постояльце с наилучшей стороны. Он уверял, что молодой человек далеко не заслуживает никакого недоверия и что, насколько он его знает, он не заметил за ним решительно ничего худого. Его прилежание, хорошее поведение, частое посещение храмов, все это говорит за его хороший характер и совершенно устраняет всякое недоверие, почему бы то ни было возникшее по отношению к нему. «А те глупости, которые он выделывал во время масленицы, не заслуживают, — говорит он, — никакого внимания». На вопрос, не помнит ли он, не заметил ли в среду на первой неделе великого поста утром у своего постояльца каких-нибудь признаков необыкновенного возбуждения, торопливости или боязливости, Мартино ответствовал, что ничего подобного он не заметил. Только услыхав об ужасном преступлении, он сделался «совершенно вне себя» и громко рыдал. Но он утешал его, сколько мог, и тот наконец стал поспокойнее.

— Никогда, с тех пор, как Ланглад у меня живет, — дополнил Мартино свои показания, — не видал я его возбужденным больше обыкновенного; у него такой характер, что все дурное на него легко действует. Вещи, которые расстраивают других людей на целый день, не производят на моего постояльца почти никакого впечатления. Так, например, в ноябре прошлого года он отправился на небольшую прогулку в окрестностях города и вернулся с нее поздно вечером. Когда он вернулся, я случайно еще не ложился спать. Я хотел было посмеяться над ним и спросить, в какой гостинице он засиделся так долго, как к немалому своему испугу заметил, что из-под шапочки у него выступило несколько капель крови. «Пресвятая Дева, — крикнул я в ужасе, — вы ранены?!» И знаете ли, что он на это сказал? Как будто ни в чем не бывало, он отвечал мне со смехом: «Ба, пустяки, небольшой рубец. На возвратном пути на меня напал какой-то мошенник и сильным ударом по голове сшиб с ног. Я потерял сознание, негодяй воспользовался и основательно очистил мои карманы. Вот, посмотрите», сказал он, выворачивая карманы, «он мне не оставил ни гроша. Но сделайте одолжение, не говорите об этом происшествии никому ни слова; мне не хотелось бы, чтобы этот бедный леший попал под суд; может быть, его нужда заставила совершить это преступление». Ланглад рассказывал мне все это шутливым тоном и еще смеялся над этим грабежом, тогда как кто-нибудь другой или я, по крайней мере, заболел бы от одного страха. Свое обещание не говорить об этом я до сих пор держал, а сегодня потому только и рассказал, чтобы спасти честь своего постояльца и доказать вам его прекрасный характер.

— Гм, — заметил аббату папский легат, когда офицер кончил свой доклад, — мое недоверие к вашему духовному сыну нисколько не уменьшилось, даже некоторым образом усилилось. Кто извиняет чужое преступление, тот в состоянии сделать то же. По крайней мере, его образ действия доказывает преступное легкомыслие.

Седовласый священнослужитель красноречиво защищал своего клиента, но сколько ни старался, не мог победить предубеждения, которое Винчентини питал к нему.

Поэтому Винчентини не удовольствовался свидетельством Мартино.

— Без сомнения, — думал он, — этот добродушный человек введен в заблуждение. Ланглад сумел воспользоваться его легковерием, чтобы оградить себя от всяких подозрений.

В его памяти воскресло воспоминание о преступлении, совершенном над Раулем Бонгле, недавно сообщенном ему. Он было совсем забыл о нем; но теперь он вспомнил, что оно случилось также в ноябре прошлого года.

— Странно, очень странно! — продолжал думать легат.

— И Ланглад говорит, что на него напали под городом в это же время. Может быть, его рассказ и верен; но может быть, он и выдуман, и сам он принадлежит к той шайке разбойников, которая тогда напала на Рауля Бонгле. Следовало бы дать им обоим очную ставку. Но нет, — перебил он сам себя после некоторого размышления, — это ни к чему не повело бы. Возможно, что Бонгле не узнал бы своего грабителя, а Ланглад, если он этот самый злодей и есть, постарался бы тайным образом спровадить свою жертву, которую он не считает в живых. Покамест я должен ограничиться тем, что стану собирать доказательства вины или невиновности молодого человека и велю не спускать с него глаз.

Вследствие этого, папский легат опросил всех тех свидетелей, которые видели Ланглада в тот самый день, когда Мннсы были найдены убитыми, за день перед тем, и день спустя, или которые имели с ним дело в каком бы то ни было отношении.

Из показаний более ста человек выяснилось, что молодой человек, в ночь убийства, был в трех разных местах на балу; на каждом из них являлся в другом костюме, всегда снимал маску, при этом проделывал тысячу глупостей, много шутил, смеялся и забавлял целое общество остротами, игрой слов, одним словом, казался всем разудалым и способным на всякие штуки юношей. Все свидетели показали единодушно, что им никогда не приходила и мысль в голову, чтобы Ланглад мог совершить преступление или быть в нем соучастником.

Столяр Альмарик был также допрошен. Он рассказал все то же, что мы уже сообщали в первой главе нашей повести. «Я даже мог по чистой совести, — говорил почтенный столяр, — поклясться в том, что господин Дюбур, или по-настоящему Ланглад, как я узнал к своему удивлению, совершенно невиновен. Он через меру легкомыслен, за что я ему часто выговаривал и просил, чтобы он поменьше делал глупостей, но я считаю его неспособным на гнусное преступление, в котором его подозревают. Я готов присягнуть, что он ничего не знал об убийстве, потому что он стучался в дверь того самого дома, где лежали уже три трупа; он, очевидно, не знал ничего об убийстве, потому что, когда несмотря на стук его не впустили, то он немедленно отправился в усадьбу господина Минса, чтобы разыскать его там».