Валентин Лавров - Граф Соколов — гений сыска

— Пивнушку откройте, вот к вам народ и пойдет.

Среди пьяных разговоров все проведаете, местные правду наверняка знают.

Казна денег дала, пивнушку открыли. И вновь агенты плачутся:

— Не идут к нам, пьянствуют там, где привыкли.

Что делать? Ночь не сплю, другую бодрствую. А пожары уже более полугода продолжаются. Опять жертвы — сгорела какая-то старуха и ее внук. Главное — причина не понятна. Жгут всех подряд, но более других достается барону Вольфу и пастору. Губернатор грозит уже меня самого на Сахалин этапировать. И вдруг осенило! Вспомнил молодость, когда с приятелями захаживал в немецкий пивной зал на Измайловском проспекте. Ходили туда многие, за несколько кварталов обитавшие. И знаете, почему? Лишь потому, что там бесплатно к пиву давали соленые сушки. Грошовый пустяк, но, право, какая-то магия - именно сушка туда притягивала.

Отправил агентам несколько мешков сушек, научил, как действовать.

Жена Рацера округлила глазищи:

— Неужто подействовало?

— Именно! Навалились аборигены на дармовые сушки, пиво хлещут, пардон, пьют в три горла, языки развязались.

И вот однажды среди ночи ко мне на квартиру заваливается агент. С порога кричит:

— Всю правду вызнал! Поджоги устраивает сам брандмейстер Залит.

Диевский удивился, спросил Кошко:

— Зачем ему это нужно?

— Незадолго до описываемых событий скончался местный пастор. На вакантное место рассчитывал брат брандмейстера, но барон поставил своего человека. И тогда, в отместку, этот Залит начал устраивать пожары, чтобы баламутить народ и тем самым отомстить барону Вольфу.

Старый граф, внимательно слушавший рассказ, возмутился:

— До чего пали нравы государственных чиновников!

Сам поджигает, сам тушит, да еще награды и жалованье получает. И чем история закончилась?

— Мы провели обыск в доме брандмейстера, у его брата и двух подручных. Нашли большие запасы керосина, пороховые шнуры, несколько десятков аршин трута и прочее. Суд приговорил брандмейстера к восьми годам каторги с лишением всех прав состояния. На каторгу отправили и помощников злодея. А я получил от Пашкова денежную премию. Он восхищался: “Надо же, на сушку уловил злодеев! Ай да молодец!” Об этом и газеты писали.

Старый граф, маленькими глотками смакуя бургунское, одобрил:

— Браво, вы, сударь, поступили и впрямь остроумно! — И повернулся к сыну: — Ты, Аполлинарий, восхищен?

Соколов молчал. Кошко победно посмотрел на него:

— Что же вы молчите, Аполлинарий Николаевич? Мне тоже интересно ваше мнение. — Начальник сыска явно ожидал похвал.

Тяжело вздохнув, Соколов промолвил, вдруг переходя на “ты”:

— Ты, Аркадий Францевич, сколько времени разоблачал злодеев?

— Ну, поболее полгода. А что?

— Пока ты беспомощно развлекался пивнушкой-сушкой, горели дома, гибли люди. Какой же это успех? Какие тебе награды? На месте губернатора я тебя выпорол бы и отправил в будочники. Все это дело можно было бы распутать быстрей, чем мы тут обедаем.

Кошко заносчиво привскочил со стула:

— Каким образом?

— На пожарищах, как ты сам сказал, всегда ощущался сильный запах керосина. Стало быть, надо начинать с владельца москательной лавки. Кто у него много керосина скупает, тот и поджигатель.

— Так он не сказал бы! — крикнул Кошко. — Они, собаки, все там запуганы. Каждый за себя дрожал.

— Сказал бы! По бегающим зрачкам и выражению лица я сразу бы догадался, что он правду знает. В конце концов облил бы его керосином и пригрозил зажженной спичкой. Мол, чик, и ты — факел!

Старый граф возмутился:

— Фу, Аполлинарий, это ведь варварство!

— Варварство, папа, когда по вине молчавшего лавочника гибли люди. Он-то знал, кто у него подозрительно много приобретает керосина! Я бы его и сейчас отправил, скажем, на золотые прииски Витима, коли он такой сребролюбивый.

Кошко враз помрачнел, сознавая, что Соколов прав. Но тот вдруг весело и добродушно улыбнулся:

— Я уверен, что ты, Аркадий Францевич, послужив вместе с нами еще годик-другой, станешь грозой взломщиков, карманников, магазинных воров, угонщиков колясок!

Соколов знал гастрономические пристрастия отца, еще загодя он приказал повару Кобзеву:

— Владимир Григорьевич, сделай ударение на рыбном!

Теперь настал момент, когда лакеи на бегу с непостижимой ловкостью — лишь на кончиках пальцев — тащили подносы со стерлядью паровой в шампанском, форелью, припущенной целиком, с запеченной осетриной “Валаамские старцы”, судаком отварным, фаршированной крабами севрюгой на вертеле — “Королевские мечты” и другими яствами.

Старый граф восхитился:

— Надо же, у вас тут кухня получше парижской!

Он и впрямь был приятно удивлен. Он почему-то полагал, что общество, в котором нынче вращался его любимый сын, мало чем отличалось от разбойничьего. Но здесь он встретил людей хотя чинов невысоких, но вполне приличных. Повернулся к молчавшему весь вечер Жеребцову:

— Сын сказал мне, что вы, молодой человек, его ближайший сподвижник. Сделайте старику одолжение, поведайте о каком-нибудь вашем отличном деле.

Жеребцов залился краской смущения.

— Николай Александрович, я рядовой сыщик и все дела мои рядовые, обыденные.

— Ваше превосходительство, — встрял в разговор вечный балагур Ирошников, — Жеребцов манкирует вашей просьбой. Прикажите, чтобы он рассказал про бриллиант домовладельца Гурлянда.

— Приказываю!

Жеребцов вначале сдержанно, но постепенно впадая в раж, заговорил:

— Этот Гурлянд — богатейший человек. В прошлом году явился в сыск, с порога требует:

— Желаю видеть графа Соколова, который, говорят, гениальный сыщик!

Отвечаю ему:

— Граф отправился в путешествие по Европе, вчера прибыл в Ниццу. Что стряслось у вас?

— Страшная беда! Вернулся сейчас из клуба домой, обнаружил, что ко мне, разбив окно, влезли в кабинет и украли со стола фамильный бриллиант — почти пять карат!

— Как же там он оказался?

— Да вчера вечером отправился в Купеческий клуб, что на Большой Никитской. Хотел надеть перстень. Достал его из сейфа, положил на стол и забыл, как раз против окна. Ясно: кто-то узрел в окно и похитил. Так что, телеграммой срочно вызывайте Соколова. Найдет — тысячу целковых ему отвалю!

Я его малость остужаю:

— Граф Соколов сам две тысячи даст, ежели вы его беспокоить не будете. Едем к вам, посмотрим что к чему.

Гурлянд фыркнул, но деться некуда, повез к себе. Он, если помните, живет на первом этаже. Как поступают шниферы? Они накладывают на стекло кусок материи, покрытой клейкой массой — столярным клеем, скипидаром или зеленым мылом. Далее, вырезают стекло алмазом, пластырь заглушает шум при выдавливании или падении. На этот раз пластыря не было. Но главное — осколки стекла валялись под окном, а мелкие стеклышки, уцелевшие в раме, имели наклон наружу.

— Стало быть, изнутри выдавливали? — спросил старый граф, с нескрываемым интересом слушавший Жеребцова.

— Да, ваше превосходительство Николай Александрович, изнутри! И об этом же говорили следы стамески на раме. Ясно, что никто с улицы в квартиру не проникал, а лишь имитировали взлом. Я выяснил, что прислуга Гурлянда отчасти живет в его же квартире, отчасти в полуподвале. Но все обедают и ужинают у него на кухне. Объявляю Гурлянду:

— Поздравляю вас, Самуил Давыдович, кражу совершил кто-то из домашних. На кого имеете подозрение?

Гурлянд горячо протестует:

— Такого быть не может! Вся моя прислуга — кристальные люди. И я не позволю срамить меня, делать обыск.

Вижу, спорить бесполезно. Спрашиваю:

— В каком часу прислуга обедает?

— В шесть!

— Ждите меня и ничему не удивляйтесь.

Вечером, взяв с собою внушительного вида двух городовых, мы неожиданно для прислуги явились на кухню. Там шла трапеза. Один из городовых, оголив шашку, встал возле окна, другой — в дверях. Все было заволновались, лишь повар, как персона важная, спрашивает:

— Вы, господа полицейские, зачем пожаловали?

Я сквозь зубы с самым мрачным видом отвечаю:

— Пришли арестовать похитителя бриллианта. Мы подождем, пусть негодяй в последний раз хорошей пищи хозяйской поест. Теперь ему на каторге никто мясную котлету на тарелку не положит. — И сам развалился в кресле, наручниками поигрываю, за присутствующими внимательно поглядываю. Поначалу почти у всех кусок изо рта валился, друг на друга с подозрением лупоглазят, поглядывают. Потом освоились, попривыкли, ужин кончают вполне спокойными, ибо вины за собой не ведают. И лишь у одного, с шишкообразной головой и торчащими в стороны ушками, ложка в руках трясется, еда мимо рта валится. Так, почти ничего и не ест уже. А я жару наддаю: вперился взглядом в него одного, да и он на меня беспокойно то и дело поглядывает.