Александр Лавров (Красницкий) - Под волнами Иматры

Но отдыхать ему не пришлось…

После длинного ряда всяких незадач судьба вздумала побаловать своего любимца… Когда Мефодий Кириллович вернулся к себе, его ждала жена Ракиты. Мефодий Кириллович сперва вознамерился уклониться от свидания с нею. Нервы его и без того были раздерганы, а тут была неизбежна сцена отчаяния, взрывы жгучего горя. Отделаться от посетительницы он поручил Пискарю.

– Говорит, что не уйдет, пока вас не увидит! – объявил тот, очень скоро вернувшись.

Кобылкин нетерпеливо махнул рукой.

– Ах ты, Господи, – крикнул он, – подумать не дадут!… Что ей нужно? Скажи – будет здоров ее муж… доктор ручается…

– Да вы приняли бы ее, Мефодий Кириллович!

– Это зачем же?

– Она говорит, что муж, когда уходил, так приказал, если только он не вернется, явиться к вам.

Усталость, голод, обида – все было в одно мгновение позабыто.

– Зови, чего же ты раньше не сказал! – закричал Кобылкин и сам со всех ног кинулся в приемную.

Там он увидел удрученную горем, но не плакавшую молодую женщину.

– Голубушка! Простите, простите меня! – восклицал он. – Ко мне, пожалуйте ко мне!

Он сам поспешно распахнул двери в свой кабинет, улыбками и жестами приглашая посетительницу.

– Какое несчастие с супругом-то! – тараторил он, усаживая молодую женщину в кресло. – Ну, Бог милостив, доктор мне сегодня говорил, что все обойдется благополучно, поправится наш Пантелей Иванович!

– Словно предчувствовал он, – заплакала бедняжка, – что неблагополучно с ним будет.

– Предчувствовал, говорите?… Из чего же вы это заключаете? Предчувствия иногда и оправдываются.

– Пантелей-то Иванович мой, как уходил, письмо написал и мне отдал, а при этом наказывал: „Возьми ты вот, Вера, – меня Верой Ивановной зовут – это письмо, спрячь его под замок и, ежели я не вернусь или со мной что случится, передай его господину Кобылкину, Мефодию Кирилловичу“, – то есть вам. „Другому никому не отдавай, только ему“ – то есть вам.

– Давайте же, голубушка, давайте скорее! – так и завертелся на своем кресле Кобылкин.

Вера Ивановна достала пакет и все еще не решалась передать его Мефодию Кирилловичу.

– Да вы точно ли Мефодий Кириллович Кобылкин будете? – с заметным недоверием спросила она.

– Я, я самый и есть, давайте только скорее! – и горевший нетерпением старик почти вырвал конверт из рук своей гостьи.

– Я, как Пантелей Иванович приказывал, – смутилась та, – недоразумения какого-нибудь боюсь…

Мефодий Кириллович не слушал ее. Он весь углубился в чтение, хотя в письме Ракиты было немного строк. Лицо с каждым мгновением так и расцветало. Глаза сверкали радостью.

– Так вот что! – прошептал он. – Вот за чем так упорно охотились! Однако! Теперь путеводная нить в моих руках, авось и до средины клубка доберусь!

Взгляд его упал на Веру Ивановну.

– Голубушка! – в восторге воскликнул он. – Что за бесценный человек ваш супруг! Такого другого не знаю! Родимая! Знаете ли, Пантелей Иванович этим письмом мне самого себя возвращает!

В восторге он бросился к Вере Ивановне и поцеловал ее.

– Не забуду, никогда я не забуду такой услуги! – восклицал он. – Вы, родимая моя, домой теперь поезжайте, – он надавил кнопку звонка и приказал: – Мою карету сейчас же запрячь! Поезжайте скорее, а я сегодня же к вам, деткам гостинцев привезу. Теперь же мне подумать нужно, мозгами поворочать! Экий славный этот ваш Пантелей Иванович!

Едва проводив Веру Ивановну, Мефодий Кириллович запер свой кабинет на ключ и принялся еще раз перечитывать письмо.

Пантелей Иванович писал ему, что, готовясь идти к нему, он подумал, что с ним может по дороге случиться какое-нибудь несчастье, а тогда останется неизвестным одно, по его мнению, чрезвычайно важное обстоятельство. После этого вступления Ракита сообщал, что покойный Алексей Кондратьев в том самом купе вагона, в котором умер Воробьев, нашел фотографический портрет и присвоил его себе. На портрете была с оборотной его стороны какая-то надпись, но какая – этого Ракита не знал. Фотографии этой при обыске среди имущества Кондратьевых найдено не было, но покойный Алексей Кондратьев, рассказывая о своем приключении со змеей, упоминал о ней в присутствии многих людей. Дочитав письмо, Мефодий Кириллович гордо выпрямился. Глаза его так и сверкали.

– Ну, господа охотники, – воскликнул он, – теперь мы потягаемся. Посмотрим, кто кого!… Вот она, нить-то путеводная!

Марья Егоровна, действительно, в вечер решительного объяснения покинула роскошный отель, в котором она поселилась после смерти отца. Теперь молодая девушка, как будто, потеряла всю свою недавнюю волю, недавнюю еще пылкую энергию. Ею владела теперь чужая воля: Кудринский стал ее господином, и каждое слово этого человека было законом для нее, еще так недавно самостоятельной, не признававшей ничьей иной, кроме своей, власти.

Семья, в которой Алексей Николаевич поселил свою невесту, казалась очень почтенною, по крайней мере, по внешности. Только откуда Кудринский завел с ними знакомство – понять было трудно. Амалии Карловне Зальц было на вид лет под сорок, ее супруг Герман Фридрихович казался немного старше. Встретила супружеская чета свою гостью очень приветливо. Особенно любезна была Амалия Карловна. Она, как только увидела Марью Егоровну, так и зацеловала ее, и Маша в течение нескольких минут только одно и слышала:

– Прелесть моя, радость моя… Боже, какая вы хорошенькая!

Марье Егоровне все эти поцелуи и восторги сперва показались слишком приторными, а сама Амалия Карловна не особенно симпатичною особою, но стоило только вспомнить ей, что эти люди – друзья Алексея Николаевича, как сейчас же исчезло зарождавшееся, было, неприязненное чувство, и она не только подчинилась поцелуям и ласкам фрау Зальц, но даже сама стала охотно отвечать на них.

Амалия Карловна, между тем, болтала без умолку, и в этой болтовне каждое слово ее восхваляло Кудринского на все лады. Воробьевой даже показалось, что она это делает умышленно, и Марья Егоровна подумала, что восхвалениями Алексея Николаевича немка хочет доставить ей удовольствие. Тем не менее, эта болтовня начала утомлять ее.

Амалия Карловна сейчас же подметила это.

– Ах, как я заговорилась, – круто оборвала она свою болтовню. – Герман, ведь нам нужно работать. Наша дорогая, милая, прелестная гостья пока отдохнет, когда же мы кончим наше дело, поужинаем все вместе. Быть может, придет и Алексис.

Но Алексей Николаевич не явился и на следующее утро. Он как будто умышленно заставлял Марью Егоровну ждать и томиться, и вполне достигал своей цели.

Кудринский явился очень взволнованный. Таким его Марья Егоровна видела впервые. Она даже не на шутку испугалась, когда он заговорил с нею и его голос то дрожал, то срывался.

– На завтра тебя вызывают к следователю, – объявил он.

– Меня? Зачем я понадобилась?

– Все о смерти твоего отца… Ну что, кажется, им нужно? Умер человек скоропостижно, это так ясно… Не ты же убила его в самом деле…

– Что ты, что ты! – с ужасом воскликнула Марья Егоровна.

– Как „что ты“. Ведь с твоим отцом в купе, когда он умер, была только ты одна… Более никого ведь с вами не было?

– Нет, – растерянно проговорила Марья Егоровна, – никто даже не входил к нам…

– Вот видишь… Эти господа, у которых все основано только на букве, придумают что угодно.

Он был даже груб и сам не замечал этой своей грубости, совершенно противоположной той обычной нежности, к которой успела привыкнуть Марья Егоровна.

– Мы завтра поедем к следователю вместе, – с резкостью крикнул Кудринский, – слышишь, ты непременно должна сказать, что никаких поводов подозревать что-либо, кроме скоропостижной смерти, не имеешь, что никого во время пути с вами не было.

– Погоди, Алеша, – перебила Кудринского Марья Егоровна, – вспомни, что ты сам не раз говорил мне.

– Что еще?

– Ты говорил, что есть уже подозрения, что отец мой стал жертвой.

– Глупости! – резко оборвал ее Алексей Николаевич. – Кому нужна была смерть твоего отца? Нищих не убивают, а ты знаешь, что отец твой в день своей смерти был нищим.

Марья Егоровна вздрогнула, слова Кудринского показались ей оскорбительными.

– Я знаю, что я нищая, – резко сказала она, – но зачем же мне с подчеркиванием напоминать об этом?

Кудринский спохватился. Он понял, что его резкость была слишком заметна после недавней еще, доходившей чуть не до приторности, нежности.

– Прости, милая! – проговорил он. – Я забылся… Не сердись… Если бы ты только знала, что делается у меня на душе… Не сердись! Пойми, что все эти решительно ни к чему не ведущие допросы только отдаляют наше счастье… А как они действуют на и без того издерганные нервы – и говорить нечего.