Далия Трускиновская - Государевы конюхи

— Стой, ярыжка! — крикнул Троекуров.

Стенька так и окаменел спиной к начальству. Потом медленно повернулся.

Деревнин, уже мало что понимавший, стоял приоткрыв рот. Башмаков — подняв руку, словно бы безмолвно приказывая подьячему молчать. А Троекуров опустил коротко остриженную голову, уперся в грудь нечесаной бородой, и по всему видать — было ему тяжко.

Тишина была такая, что впору заорать, заблажить, как кликуша в храме, — лишь бы ее не стало. Стенька ошалело смотрел на всех поочередно — на подьячего своего, утратившего смысл беседы, на Башмакова, с его умным прищуром и строгим взглядом серых глаз, на Троекурова, огромного и явно пребывавшего душой вне горницы, опять на Башмакова — который, хоть и ниже боярина на целую голову, хоть и без малейшей надежды на приличную дьяку дородность, казался сейчас куда сильнее мощного и плечистого Троекурова.

— Согрешил, окаянный… — тихо сказал боярин. — Да поделом же им и досталось. Кому и карать за блуд, как не мне…

— Что за блуд, Роман Иванович? — так же негромко, почти задушевно спросил Башмаков. — Сделай милость, говори внятно.

Боярин молчал долго, как бы подыскивая слова.

— Женишка моя… прелюбы сотворила… с моим же приказчиком Васькой…

— Покарал, стало быть? — Башмаков не возмутился, не вскричал о каре за смертоубийство, он всего лишь уточнил, и Деревнину со Стенькой понравилось, как он это сделал.

— Покарал.

Башмаков посмотрел на подьячего, как бы спрашивая: Гаврила Михайлович, может ли быть связь между прелюбодеянием боярыни и незакопанным лазом в подвале? Но в сей области Деревнин был куда как поопытнее дьяка в государевом имени Башмакова. Наконец-то он воспрял духом! Картина злодейства сразу же сложилась у него в голове отчетливо и с подробностями.

— Я полагаю, Дементий Минич, боярин сие дело давно уже задумал — когда дом свой перестраивать затеял, — произнес Деревнин. — Он, Троекуров, женившись, велел все переделать, добрых мастеров сыскать. Погляди, какой резьбой терема изукрашены. А как у нас водится, поверху-то глянец, а под ним — и Боже упаси. Под боярскими теремами двухъярусный подвал, в котором с польского времени и зерно, и Бог весть что хранится, их бы или засыпать совсем, или в дело употребить, как у хороших хозяев бывает. А коли ни одно, ни другое — то либо хозяин плохой, либо что-то держит на уме. Такой подземный ход — лучшее место, чтобы мертвые тела прятать. Занес их туда, подкопал малость — их и завалило. Ведь там, под погребом, и лежит, Роман Иванович, жена твоя? И с приказчиком вместе?

— А поделом им, — глядя в пол, буркнул Троекуров. — Они уж давно слюбились. Как я его в дом взял…

— Гаврила Михайлович! Вели своим людям докопаться, когда этот Васька был в приказчики взят! Только без лишнего шума, — распорядился Башмаков. — Не вышло бы, что убиенный младенец — его сынок. И тогда-то более не будет тебе нужды гоняться за убийцей.

Деревнин ахнул — и ведь верно…

Проведав, что жена поддалась соблазну, боярин мог провести свой розыск, сопоставить сроки и понять, что мальчик, к которому он так привязался, ему не родной. А когда гордый и самолюбивый человек выясняет про себя такие новости, можно ждать всякой дури. Смерть ребенка могла стать местью его блудливой матери, а потом, дав бедной женке вволю помучиться, Роман Иванович и ее порешил.

— Как твоей милости угодно, — сказал подьячий, вставая.

Боярин же дернулся, словно желая что-то выкрикнуть, да вдруг обмяк. Сев на табурет, как будто ноги более не держали, он так сгорбился, как не всякому нищему у Спасских ворот удалось бы. И голову на сложенные руки положил, словно в надежде заснуть, чтобы более не просыпаться.

— Не торопись, — удержал подьячего Башмаков. — Тут еще вопросы есть. Роман Иванович, как ты проведал, что жена твоя тебе неверна?

— Добрые люди сказали, — отвечал боярин, но не сразу.

— Кто те люди? Точно ли правду сказали? Ведь сам знаешь, Роман Иванович, это дела теремные, со стороны мало ли что покажется.

— Не со стороны, Дементий Минич. Свои же, домашние…

Деревнина осенило.

— Дементий Минич, так он же, Троекуров-то, одним камнем двух зайцев зашиб, похоже!

— Как так? — Башмаков повернулся к подьячему.

— Знать это доподлинно могли бабы и девки, что при боярыне и ее сыночке состояли. А их, когда дитя исчезло, всех по его челобитной велено было взять за приставы и в острог поместить, а потом пытать, пока правды не скажут. Сдается, та добрая душа, что на боярыню донесла, уже мертва, а коли так — то и концы в воду!

— Это ты складно придумал, — сказал дьяк. — И Роману Ивановичу то на руку… Коли бы он и младенца, и боярыню порешил, свалить все на покойную клеветницу — чего ж лучше? Да только это не было бы правдой. Роман Иванович! Точно ли ты убил дитя? Про боярыню и приказчика не спрашиваю — про дитя отвечай!

Стенька боялся вздохнуть — ведь сейчас Башмаков может пустить в ход плоды его, Стенькиных, изысканий!

— Точно — я убил. Удавил и в сад бросил.

— Сперва дня четыре его где-то в холодном месте продержав? Для чего, Роман Иванович? Лучше способа не сыскал?

— Не ведаю. Попустил Господь, затмение нашло…

— Точно ли ты убил?

— Точно — я.

Деревнин уставился на Башмакова в ожидании — чего прикажет? Брать ли почтенного пожилого боярина за приставы сразу? Или оставить, пока государь, вникнув, не решит его судьбу?

— Роман Иванович, а помнишь ли ты, чего твой род с Обнорскими не поделил? — вдруг спросил Башмаков.

— Как не помнить — покойный дед с ними из-за деревни и заливных лугов судился. А потом из-за места на государевом пиру полаялись. И батюшка мой покойный еще при поляках со старым князем воевал — старый-то Обнорский посылал людей наш дом поджечь.

— А твои что же?

— Тогда старшего княжьего брата убили, тело из воды подняли, врали, будто наша работа, а правды и сам не ведаю. На что тебе, Дементий Минич? — тускло спросил боярин.

— Да вот виновника твоей беды ищу. Три смерти в доме, боярин, — не может быть, чтобы один человек был во всех виновен.

Тут бы Троекурову и поднять голову, и явить во взгляде надежду — однако ж нет, и не шелохнулся.

— Я тебя понимаю, боярин, — продолжал Башмаков. — Коли ты в убийстве жены своей и приказчика признался, стало быть, понимаешь — согрешил. И хочешь за свой грех воздаяние получить. Более того — ты чужой грех тем покрыть собрался! А этого делать не надобно. Господь правду любит, а не гордыню…

— Будет тебе проповедовать, — прервал его боярин. — Мои грехи, я и ответчик.

— Да ты не за то отвечать собрался. Главного-то греха ты и не ведаешь. Сейчас я тебе все расскажу так, как если бы сам при том был. А Гаврила Михайлович не даст соврать, да и Степу я не напрасно привел. Слушай же, боярин. Дочки твои давно на выданье — старшей уж девятнадцать, поди?

Ответа не было.

— Или же двадцать. И, видать, когда-то ты сгоряча бухнул, что не замуж их отдашь, а в обитель. Или же они сами до того додумались. А девкам не того надобно…

— Мои детища, хочу — замуж отдам, хочу — заставлю постриг принять, — буркнул Троекуров.

— Так я и думал. И высмотрел твою старшую, а может, и младшую в храме Божьем такой человек, что от него бы держаться подальше. Однако боярышня не устояла. Я полагаю, они не только меж собой ночью в саду говорили, но и кое-что иное промеж них было. Бабы-то, что за боярышнями ходят, их жалеют, а тот человек, сдается, и венчаться обещал.

— Врешь ты, дьяк, я их строго держу.

— Погоди перечить, дослушай до конца. Человек же тот — молодой княжич Обнорский…

Троекуров выпрямился. Ярость исказила хмурое лицо.

— Кто, Обнорский? Мою дочь?

— Да, Роман Иванович. Но ему не девка была нужна, а ход в твоем погребе, про который он узнал от твоего беглого холопа Якушки. Тот Якушка ему поклонился твоим персидским джидом с бирюзой и попал в ватагу, которую княжич, бежав из дальней обители, сколотил для налетов и грабежей. А чтобы на девке не жениться, он ей, статочно, сказал: у тебя-де приданого нет, твой батюшка-самодур все младшему сыночку отдаст, а будет приданое — повенчаемся. И задумалась боярышня, и пришло ей на ум дурное… Затуманилась головка, и совершила она грех, а сестрица ей, чай, помогала.

— Ты на мою дочь напраслины не взводи! — потребовал Троекуров.

— Я твою дочь не виню — от беды своей она грех совершила! — возвысил голос Башмаков. — Решила, глупая, что сама себя выдать замуж должна, коли родной батюшка своим долгом пренебрегает! Могла она и с хорошим человеком стакнуться — тогда бы он на ней увозом женился. Но попался ей Обнорский, и добром это не кончилось. Слушай далее! Обнорский пропал из Москвы. Как я понимаю, поехал в Казань и там устроил побег из подземной тюрьмы для своих плененных приспешников. Дочка твоя забеспокоилась — ни слуху ни духу. Ну, думает, бросил меня мой желанный… Как быть-то? Тут ее бес под руку и подпихнул. Велела ближним женщинам, мамкам-нянькам, так устроить, чтобы ночью в опочивальню братца попасть. Далее — знаешь сам…