Александр Арсаньев - Третье дело Карозиных

Когда гостьи покинули особняк Карозиных, Катерина Дмитриевна подошла к супругу и спросила, с лукавой улыбкой заглянув ему в глаза:

– Ну, что Никита Сергеевич, вы собою, надо полагать, довольны?

– Весьма! – искренне согласился Карозин.

– И не жаль вам бедняжку? – уточнила Катенька.

– Бедняжку? – не понимая, переспросил Карозин. – Это генеральшу-то?

– Ох, Никита! – покачала головой Катя. – Ну при чем же здесь Галина Сергеевна? Я про Наташу говорю!

– А что с ней? – слегка нахмурился супруг, увлекая за собой по лестнице Катеньку. – По-моему, очень милая барышня. Правда немного бледна и молчалива, да и худовата на мой вкус чересчур…

– На твой-то вкус… – с непонятной интонацией проговорила Катенька.

– Да что с ней? – Никита Сергеевич остановился у дверей спальни и при свете лампы, вгляделся в Катино лицо.

– А ты не понял, Никита? – осторожно спросила она, отвечая таким же внимательным взглядом. – Эта девушка несчастна. Она очень страдает.

– Ну, Катя, все барышни в ее возрасте несчастны, – не без облегчения вымолвил супруг. – Все страдают от напридуманной любви, или от недостатка этой любви, или…

– Все-то все, – окликнула Катенька, отводя взгляд, – но она несчастна по-особенному… Впрочем, – Катя посмотрела на мужа лукаво, – тебе и впрямь было не до нее. Ты старался очаровать Галину Сергеевну!

– И, кажется, в этом я преуспел, – по-гусарски крутанув усы шутливо похвалился супруг. – Теперь посмотрим, удастся ли мне очаровать собственную жену! – и, подхватив Катеньку на руки, отчего она не сдержала легкий удивленный возглас, Никита Сергеевич вошел со своей драгоценной ношей в спальню.

Дверь за ними закрылась, и что было дальше – осталось совершеннейшей тайной, хотя на следующий день вся прислуга в доме замечала, что супруги оба так и светятся от счастья.

А еще через день Катерина Дмитриевна, только что покончившая с утренним туалетом и проводившая мужа в университет, получила коротенькую записочку от Наташи. В ней было всего несколько слов о том, что Наташа просит ее принять нынче же, в полдень, если, конечно, не затруднит Катерину Дмитриевну. Катенька сдержанно улыбнулась, прочитав это маленькое послание – чего-то подобного она и ждала, – и тут же написала лаконичный ответ.

В полдень Наташа, как всегда, одетая строго в темные тона, что, признаться, весьма удивляло Катерину Дмитриевну, и было, согласитесь, странно для молоденькой барышни, уже сидела в фиолетовом кресле напротив Кати.

– Спасибо вам большое за то, – тихим голосом, видимо, отчаянно конфузясь, заговорила Наташа, пряча глаза и в очередной раз с пристальным вниманием разглядывая носки своих аккуратных ботиночек, – что вы согласились оказать мне услугу…

– Полноте вам, друг мой, – ласково прервала ее Катенька, сияя улыбкой, и даже протянула руку, чтобы пожатием подбодрить бедняжку. – О каких это услугах идет речь? Я предложила вам свое дружеское расположение, вы мне ответили, так что, скорее это вы оказали мне услугу.

Наташа подняла свои серые глаза на Катю и взгляд ее полон был такой признательности, что любое сердце, даже самое холодное и жестокое, дрогнуло бы от этого взгляда. А Катеньке так и вовсе самой захотелось прослезиться.

– Что же вас так мучит, милая моя? – спросила она участливо и нежно, как спросила бы мать или старшая сестра.

Наташа молчала, словно бы все не решаясь открыть свое сердце, но наконец потребность выплеснуть свое страдание, облегчить невыносимую муку молчания перевесила ее опасения и она заговорила. Поначалу тон ее был нервным и сбивчивым, Наташа теребила своими тонкими пальчиками платочек, скользила взглядом по стенам и предметам, ненадолго только останавливаясь на Катином лице, а потом снова отводя глаза, краснея и смущаясь самым отчаянным образом. Она стыдилась, верно, самое себя, но не в силах теперь уже была остановиться и справиться с потоком признаний и слов. Таковы все сдержанные натуры – они могут носить боль и стыд в себе невесть сколько времени, тщательно скрывая ее под маской приветливости или замкнутости, но уж если хоть одно слово вырвется из их сердца, из их уст, то вырвется и все остальное.

– Катерина Дмитриевна! Я не рассчитываю на ваше понимание, потому что понять это невозможно!.. Невозможно оправдать!.. А простить!.. Но вы захотели выслушать меня, а я не могу… Я должна… Я не могу больше… – Наташа сглотнула, пересилила подступившие было слезы и, глубоко вздохнув, словно перед тем, как нырнуть в воду, заговорила снова: – Мне нет прощения! Я совершила самый ужасный для женщины грех! Я избавилась от ребенка! – Катя подавила возглас и опустила глаза. – Мне нет оправдания, меня никто к этому не принуждал, я струсила сама, я испугалась… Я пошла в один дом и там мне одна акушерка помогла это сделать… Ребеночку было пять месяцев и она сказала, что это была девочка… – Наташины глаза были совершенно сухими и говорила она чем дальше, тем отчетливей и жестче, видимо, не щадя уже никого, ни себя, ни Катю.

– Я даже не стану говорить, что я пережила там, в этом месте, и какие боли, и какие муки. Все это не искупит моей вины. Ничем я не оправдываюсь. И его ни в чем не виню. Сама. Я сама хотела этого, понимаете ли вы меня?! – воскликнула она, зло сузив глаза и посмотрев на Катю. – Впрочем, не важно, понимаете ли вы меня! Мне даже все равно, что вы теперь обо мне подумаете или скажете! Я хотела рассказать о другом! О нем, потому что… – тут Наташа снова глубоко вздохнула и продолжила более спокойно: – Потому что это важно. Моя тетя ничего обо всем этом не знает, да и никто не знает… Какой он?

Наташины глаза слегка затуманились и по ее миловидному бледному личику прошло нечто вроде легкой судороги, отчего Катя тотчас заключила, что каким бы «он» ни был, а Наташа, видимо, любит его со всей силой первой отчаянной страсти.

– Он не похож на других, – с легкой улыбкой сказала она, но тут же смутилась и поправилась: – Так, верно, все говорят. И все-таки он не похож. В нем, знаете, есть какая-то неправильность. И чувство такое всякий раз, как смотришь на него, будто что-то тебя… – она на мгновение задумалась, подбирая слово. – Нечто вроде постоянного раздражителя, что ли. Но не неприятного, не холодного, а теплого и мягкого, понимаете? – она бросила на Катю пытливый взгляд из-под ресниц, Катя поспешила кивнуть, действительно понимая, что имеется в виду. – Он не отпускает от себя, понимаете? А ты и рада бы оставить, но не можешь… Не хочешь этого делать. И в то же время в нем чувствуется такая внутренняя сила, что, кажется, ему все подвластно. Нет, он не красив, то есть, не красив в привычном понимании этого слова, но он… он притягателен, – Наташа подавила вздох. – И я понимаю, что быть с ним опасно, что ни к чему хорошему это не приведет, да и не может привести, но… Я должна быть с ним!

Катя опустила глаза. На какую-то секунду ей самой даже показалось, что она позавидовала, хотя чему? Тому, как отважно это девочка говорит о своей любви? Как отважно бросает вызов, а ведь сейчас Наташа именно бросала вызов. Кому? Чему?.. Обществу? Но что такое общество, в конце-то концов? «Что станет говорить княгиня Марья Алексеевна…»

– И мне все равно, понимаете вы меня? Мне все равно, что о нем говорят и что он сам делает! Я знаю, что мое место рядом с ним! – Наташины щечки залились румянцем.

– Наташа, милая, – осторожно заговорила Катенька, взяв девушку за руку. – Так в чем же дело? Ваша тетушка не хочет отдавать вас за него? В этом причина ваших мук?

– Ах, Катерина Дмитриевна! – в сердцах бросила Наташа, но руки не отняла. – Да ведь он беден! То есть, он, как сказала бы не только моя тетушка, но вот и вы бы сказали тоже… Он мне не ровня! – она с горечью произнесла эти слова. – У него отец, знаете кто? Обходчик путей на железной дороге! Каково это? А сам он – художник, учится в Ляпинке и живет там же! Какая уж там свадьба, какая?

Катя приподняла брови.

– Вот, – болезненно отреагировала на это Наташа, – вот видите, и вы… Кто же меня за него отдаст? А если сама к нему уйду, то что же будет? Я ведь понимаю все это. Да и его винить не могу, сама хотела, сама… И ничего он не знает о нашем с ним ребенке. Даже он ничего не знает. Только вот вы и акушерка. И Господь Бог, – добавила она тише и снова опустила взгляд на ковер.

– Но как же, Наташа?.. – спросила было Катенька.

– Как мы с ним повстречались, хотите узнать? – уточнила Наташа. Катя в ответ кивнула. – Да очень просто. Он художник, я ведь вам говорила. Вот была прошлым летом выставка, мы на нее ездили, тетенька хотела портрет кому-нибудь из них заказать. Мой. Ну вот выбор ее на на него и пал. То есть, сначала-то она картину увидела. Знаете, какая картина была? – Катя покачала головой. – Называлась она «Белая нежность». Барышня была на ней, почти еще ребенок. В белом платье, на фоне белой сирени. Вот тетенька и захотела, чтобы и меня он как-то так написал. Я-то не хотела никаких портретов, к чему они, если фотография имеется, но тетенька – ни в какую, вот, говорит, выйдешь замуж, уедешь от меня, а мне на память портрет твой останется. – Наташа слабо улыбнулась. – Она по этой его картине о нем и судила, только вообще-то он пишет вещи страшные чаще… – ее серые глаза сузились. – Но не будем об этом. Так вот, подзывает она его к себе и говорит, так, мол, и так, сударь, не возьметесь ли за работу?.. Это он мне потом сказал, что ни за что не согласился бы, ни за какие деньги, но вот меня увидел… – Наташа протяжно вздохнула. – И я, не поверите, наверное, Катерина Дмитриевна, как только в глаза ему посмотрела, так внутри все и оборвалось. Не поверите? – доверчиво, словно маленькая девочка, спросила она, заглянув Катеньке в глаза.