Игорь Шприц - Каин и Авель

— Неисповедимы пути Господни, — вздохнул красавец-семинарист, перекрестился и с наслаждением выпил свой стаканчик. В приходе, небось, такого уже не нальют. Ну да ничего, на самогоне продержимся... его ведь тоже можно в дубовых бочках держать.

— Александр Афродизи...

— Не слыхал-с,— пробасил семинарист и добавил за здоровье незнакомого Афродизи.

— Знаменитый комментатор Аристотеля!

— Про Аристотеля знаем-с, язычник! — и будущий батюшка опрокинул по поводу благовременного обращения языческой Руси в православие.

К чести Покотилова следует отметить, что он от семинариста почти не отставал, ловко совмещая деятельность просветительскую с потребительской.

— Далее от греков сия операция стала известна арабам, некоему Разесу, оттуда в Гишпанию и только потом в Италию. Вот.

— Католическую церковь отвергаю, не верю в непогрешимость Папы Римского!

Почему-то в этот год вся Россия просто помешалась на непогрешимости Папы, которому, однако, ничего об этом не было известно. Впрочем, даже если бы его поставили перед этим фактом, то святость Папина не пострадала бы, так как истинная вера не зависит от людских суждений.

Последнее утверждение направило мысли Покотилова в сторону богоискательскую: если он совершит грех, убьет плохого человека, спасется ли он сам? Кто смоет грех с его собственной души?

— Вот вы — будущий священнослужитель, — обратился грешник к семинаристу, на что тот перекрестился и смиренно ответил:

— На все воля Божья!

— Допустим, я хочу убить. Только допустим!

— Допущение есть грех сомнения. Не сомневайтесь в истине, и допущений не понадобится.

— Но на минутку! Допустим, я хочу убить человека. На минутку!

— Сие есть смертный грех, — спокойно и равнодушно ответил семинарист выученный на всю жизнь урок.

— А если это плохой человек?

— Суд может быть только Божьим.

— А если я — Бог?

— Значит, вы впали в еще один грех — грех гордыни! Итого, у вас уже два греха. Многовато для одного. А зачем вам лишать жизни человека? Не вы ему жизнь дали, не вам и лишать. Он же вас не лишает!

— Нет, — понурился Покотилов. — Но он не дает дышать прогрессу! Он поощряет погромы! Он... он велит сечь студентов!

— Ох-хо-хо,— заулыбался семинарист. — Да как же их, подлецов, не сечь, ежели они смуту сеют? Смутьяны ведь и в церкви есть.

— Их секут?

— Хуже. Такую епитимью наложат, что уж лучше бы высекли!

И семинарист откланялся, чтобы не опоздать к ночной службе и не заработать оную епитимью.

Покотилов остался один. Наступало самое плохое время суток — ночь, когда надо бы спать, но никак не заснуть: мучают мысли, кошмары и, самое главное, страх смерти, который днем спит как убитый, но стоит стемнеть, и он высовывает свою змеиную головку и начинает охоту за тобой. Мерзость!

У него были выработаны свои методы борьбы с этим страхом. Сейчас надо добраться до гостиницы, выпить перед сном чарочку и быстро лечь спать, пока действие чарочки не закончится. Потом, в разгар ночи, самое мучительное — проснуться и не заснуть, а забыться в какой-то гнусной полудреме, когда не отличаешь сна от яви, себя от умершего и комнату от гроба. Брр... Пора. До гостиницы надо пройтись пешком — тогда организм будет обманут утомлением и, может быть, удастся заснуть сразу. Кстати, на понедельник назначен акт. Осталось жить всего три дня. Забавно.

Расплатившись с обычной для него щедростью, Покотилов вышел на улицу, глотнул воздух, морозный, но уже пахнущий весной. Идти было порядочно. Вперед!

Спать не хотелось ни ей, ни ему. Вечер в ресторане был испорчен известием о гибели какого-то судна у берегов Японии, всех заставили подняться, запеть «Боже, царя храни». Поначалу Савинков остался сидеть, но Дора сделала вид, что он зацепился за стул, и помогла ему подняться, укоризненно шепнув:

— Что за мальчишество?

Он согласился с женской мудростью. Действительно, не хватало еще привлечь внимание, начнут осведомляться, наведут справки... Будет поставлен под угрозу сам акт, назначенный на понедельник. Если по какой-то причине он не удастся, то после анализа ситуации в спокойной обстановке будет избрана новая тактика, которая неминуемо приведет к успеху. И точка.

В отношениях между собой он и она тоже применили новую тактику, ибо все старые способы любовной игры уже приелись и не давали того воодушевления, которое так прельщало обоих во время медового месяца их игрищ. Они стали чуть проникать друг в друга. Чуть-чуть, не более, чем на четверть дюйма.

Позади остались несколько недель полного отказа от соприкосновений чреслами, когда неистовые желания начинали переполнять все уголки тел, совершенно, казалось бы, непричастные к этому: большие пальцы ног, самые оконечности локтей, подмышки, зубы (в особенности мудрости), уголки глаз, небо и гортань, ладони и подошвы ног.

Часами они исследовали свои и чужие угодья, находя все новые и новые доказательства присутствия любовной жизни во всех клеточках тела.

Проходили сутки — и вся энергия плавно перемещалась в совершенно новое, неожиданное местечко, охота за которым занимала следующую ночь или утро сразу после завтрака. Как хотелось.

А хотелось постоянно.

Вследствие постоянного томления весь город превратился в рай, изгнания из которого они ждали с нетерпением, как ждали вкуса яблока Адам и Ева. Иногда, совершенно случайно, мимо них проносился министерский кортеж Плеве; и в эти секунды обоюдное возбуждение нарастало до такой степени, что пару раз Савинков еле удержался, чтобы не согрешить неподвластным ему телом: тело поняло, что при смерти проехавшего мимо человека оно будет допущено до последних заветных уголков. То же самое, но в меньшей степени, испытала и Дора. Она была зачинщицей и судьей в любовных прикосновениях. И Савинков безропотно ей подчинялся, понимая, что разрушительная сила динамита, источника их будущих наслаждений, ему не подвластна. Дора богиня смерти. А он только ее служка, жрец. Скорее всего, даже не верховный.

Он понимал, что все очарование их отношений может исчезнуть, как только ЦК даст указание на новый теракт, в котором, возможно, ему не найдется места. И решать это будет скорей всего один человек — Азеф. Именно ему Дора доверяла полностью, как доверяет сука, не спрашивающая хозяина, зачем ей нужно бежать за дичью. Ее первый вопрос при решении какой-либо проблемы был одинаков:

— Что сказал по этому поводу Толстый?

И делала только то, что он сказал.

Но сейчас она делала то, о чем «Толстый» никогда даже и не думал, потому что в этой области отрицал всякую революционность и не помышлял о новизне — ему хватало старых устоев. Впрочем, Азеф никогда не вмешивался в любовные дела своих подопечных, предоставляя им полную свободу, лишь бы это помогало делу.

Конечно же, мужская выдержка Савинкова не была беспредельной. Он, хотя и воспитывал в себе сверхчеловека, понимал, что сверхчеловек и сверхмужчина — далеко не одно и то же понятие. Можно даже сказать наоборот, что это понятия взаимоисключающие. Недаром же великий Ницше не знал женщин, а когда его уязвленные ученики принудили учителя вступить в связь с нанятой проституткой, создатель богочеловека был неприятно поражен своими далеко не лучшими ощущениями, правда, скрашенными весьма кратким временем соития.

Привычными путями, уже обнаженные и усталые прошедшим днем, они легли на разостланную постель. Савинков потянулся было продолжить уже привычное, начатое и брошенное на полдороге, но Дора отвела его руку и узкой теплой ладонью закрыла его губы, так что он дышал в ее ароматную ладонь, изредка позволяя себе покусывать нежные кожаные шишечки у оснований пальцев. Несколько минут она его успокаивала. А затем села на его сильные ноги кавалериста (он отродясь не садился на лошадь, но знал, что если сядет, то сделает это хорошо) и застыла в позе амазонки, ожидая какой-то ей одной понятной минуты, какого-то ей нужного момента.

Когда эта минута наступила, она начала медленно наползать на его тело так, что его охватил страх: неужели она сейчас сделает то, чего они всячески избегали делать все эти последние дни, ожидая разрешения своих мучений только им одним понятным способом? На его лице в полумраке комнаты, освещенной одинокой скудной свечой, этот страх проступил так явственно, что она отрицательно покачала головой: не бойся, я не нарушу нашего бессловесного уговора.

Медленно, долями дюйма она наползала на готовое ко всему мужское тело, но остановилась и одним движением направила его по нужному пути. И снова успокаивающе покачала головой: не бойся, ничего не будет. Он понимал, что это самая последняя, мучительная прелюдия перед свершением. Но уже сейчас в нем зародился страх: а не обманутся ли они в своих ожиданиях, когда можно будет все, а они не смогут этого всего взять? Или возьмут в рот блаженную долгожданную влагу, а она не утолит ни грана жажды?