Питер Акройд - Лондонские сочинители

— Не я же все придумал. Шекспир…

— …это имя, которое прекрасно смотрится на театральной афише. И мы его оставим.

— Как? Значит, пьесу не снимут?

— Конечно нет, пока английским зрителям не изменит чувство юмора.

Последние два действия отыграли спокойнее. Смешки порой еще вспыхивали, но несколько монологов закончились под рукоплескания зала. В финале Вортигерн и Эдмунда вновь появились на сцене вместе, окруженные телами погибших римлян и бриттов. Кембл и миссис Сиддонс, заметно измученные необычной премьерой, взялись за руки, как бы прощая друг друга, прежде чем замертво рухнуть на пол.

начала миссис Сиддонс. Кембл подхватил:

Наконец опустился занавес, раздались рукоплескания и одобрительные возгласы, но кое-где слышались шиканье и свист. Занавес вновь взвился, и все занятые в пьесе актеры вышли кланяться. Когда миссис Сиддонс поднесли большой букет лилий, по залу вдруг пронеслось: «Автора! Автора!», и в партере поднялся дружный смех. Затем актеры и зрители с воодушевлением исполнили национальный гимн, и занавес опустился окончательно. Миссис Сиддонс поспешно, даже не взглянув на Уильяма, удалилась в свою уборную. Кембл, однако, подошел к нему, обнял за плечи и сказал:

— А все-таки мы остались на плаву, сэр, хоть и попали в передрягу. И море штормило, и пробоину получили, однако ж дошли до цели, несмотря ни на что! Да будет благословен лондонский театр!

Но Уильям, как ни странно, оставался безучастным к происходящему. Леденящий ужас, сковавший его при первых взрывах смеха, уже прошел. Осталась лишь страшная усталость.

Сэмюэл Айрленд и Роза Понтинг поджидали его в коридоре, что вел со сцены в артистическое фойе.

— Мне ли не знать чувства гордости, — начал отец. — Ты превзошел все ожидания.

— Просто замечательно, — сказала Роза, с любопытством и сочувствием глядя на Уильяма. — А на смешливых не обращай внимания.

— Пустяки! — заявил Сэмюэл Айрленд. — Сущий вздор. Проделки клакеров.

— Мистер и мисс Лэм специально подошли к твоему отцу, чтобы его поздравить.

— Мистер и мисс Лэм?

Уильям совсем позабыл, что видел их в зале еще до спектакля; с тех пор, казалось, прошла целая вечность.

— Чарльз и Мэри стояли возле оркестровой ямы. А с ними еще такой забавный старичок. Они оглянулись и увидели нас. Нам отвели чудесную ложу, всю целиком. Публика глаз не сводила с твоего отца.

— Где же Шеридан? — спросил Сэмюэл Айрленд. — Я должен пожать ему руку. Он великий вдохновитель, которому мы обязаны всем.[112] Такое событие нужно отметить. Провозгласить тост, да не один.

— Обязательно останьтесь и дождитесь мистера Шеридана, отец. Кланяйтесь ему. А меня простите. Я пойду домой.

Упрашивать Сэмюэла Айрленда не пришлось; он с великой охотой остался в театральном закулисье. Нарядная Роза, в атласном, украшенном кружевами платье, любовно сшитом для нее наперсницей-портнихой с Харли-стрит, жаждала познакомиться с миссис Сиддонс и миссис Джордан.

Из «Друри-Лейн» Уильям вышел в полном одиночестве. Дойдя до перекрестка Кэтрин-стрит и Тависток-стрит, он увидел, что какой-то тип в потертом сюртуке и далеко не новой шляпе раздает выходящим из театра зрителям программки. Этот обтерханный субъект неустанно шнырял между группками людей и настойчиво совал листки им в руки. Сунул один и Уильяму; тот взял, и ему бросились в глаза напечатанные наверху жирным черным шрифтом слова: «Гнусная подделка».

Уильям остановился.

— Вы кто, сэр? — спросил он.

— Поклонник Шекспира, сэр.

— И вам не понравилась пьеса?

— Конечно нет. Чистое надувательство, сэр. Фальшивка.

— Откуда вы знаете?

— У меня друг в театре служит, так он мне все наглядно растолковал.

«Уж не актер ли он, оставшийся без работы?» — подумал Уильям.

— Подлинным Шекспиром там и не пахнет.

— Не согласен с вами. Я только что сам смотрел пьесу. И уверяю вас, это настоящее произведение Барда.

— О, сэр, может быть, она настоящая, но в то же время и ненастоящая. Понимаете, о чем я?

Прежде чем Уильям успел попросить разъяснений, тот ринулся к новой группе людей. А Уильям с программкой в руке направился дальше, в сторону Ковент-Гардена, и вдруг в нескольких ярдах перед собой увидел Лэмов. Мэри Лэм шла под руку с отцом и что-то с жаром ему втолковывала. Уильяму совсем не хотелось попасться им на глаза, и он замедлил шаг. Лэмы тем временем уже вступили на мощенную булыжником территорию рынка. Внезапно Мэри резко свернула в сторону, к галерее, где торговали гончарными изделиями; Чарльз последовал за нею. Уж не повздорили ли они?

Уильям отвернулся и побрел назад к Холборну. Той ночью он спал глубоким сном и наутро пробудился много позже обычного.

Томас де Куинси тоже получил программку: ее вручил ему Чарльз Лэм — на память о премьере. Де Куинси уже сдружился с Лэмом, теперь они частенько выпивали вместе, и Чарльз даже помог ему найти место младшего делопроизводителя в Доме Южных Морей,[113] что на Треднидл-стрит. Де Куинси окончил в Манчестере классическую школу, у него был красивый почерк, и он на удивление быстро считал в уме. Вечерами, после работы, они нередко встречались в «Биллитер-инн». Здесь-то, через пять дней после премьеры, Чарльз и показал Тому программку.

— Нашего общего друга обвиняют в «гнусной подделке», — не без злорадства сказал он.

— Неужели?

— Но Айрленд не сумел бы столько насочинять. Да еще так гладко. Местами стихи просто замечательные. Ты же сам слышал. — Он тронул руку де Куинси и продолжил: — Сдается мне, что пьеса была написана кем-то из современников Шекспира. Скажем, одним из второстепенных поэтов. Айрленд же настолько пленен Бардом, что приписывает ему любую вновь найденную старинную рукопись.

— Я об Уильяме лучшего мнения, чем ты.

— И это, по-твоему, произведение Шекспира?

— Напротив, это произведение Айрленда.

— Невозможно. Разве по силам ему водить всех за нос?

— Вполне, по крайней мере — весь Лондон. Айрленд гораздо умнее, чем это представляется тебе, Чарльз. Когда он о чем-нибудь рассуждает, я всякий раз поражаюсь его природной проницательности. На редкость толковая голова.

— Однако написать целую пьесу в стиле шестнадцатого века, да еще стихами?.. Едва ли.

— Чаттертон же сумел совершить нечто подобное. А он был даже моложе Айрленда. Стало быть, это возможно.

— Сомнительно. Очень сомнительно.

— Пером он владеет. Ты ведь читал его статьи. Словом, мистер Айрленд далеко не так прост, как тебе кажется.

— Надо будет изложить твою теорию сестре.

— Нет, нет, — решительно заявил де Куинси. — Ни в коем случае не говори ничего Мэри.

— Я знаю, что ты имеешь в виду.

— Все равно, выслушай меня. Она сейчас слишком… слишком слаба. — Де Куинси смолк, подыскивая слова. — Как бы это ее не сломило.

— Не разбило бы ей сердце. Ты ведь это хотел сказать? Ерунда.

— Ей-богу, Чарльз, иной раз ты не видишь того, что творится под самым твоим носом.

— Не вижу того, чего нет.

— Но Мэри-то есть, и она живет рядом с тобою. Неужто ты не замечаешь, что она по нему сохнет? Откуда эта хворь? Эта нервозность? Мистер Айрленд смутил ее душу. И не имеет намерений что-либо предпринять, чтобы исправить дело.

Если Чарльза и удивили слова де Куинси, виду он не подал. За последние недели неожиданные вспышки раздражения, неотступная тревога у Мэри заметно усилились. Но Чарльз объяснял это ее крайним нервным напряжением из-за нарастающей дряхлости отца. Да, она всячески защищает Айрленда и даже выказывает ему расположение. Но чтобы питать к нему тайную страсть?

— Выходит, по-твоему, она — Офелия. Чахнет от любви.

— Почему тебе, Чарльз, во всем видятся драматические сюжеты? Мэри ведь не героиня пьесы. Она по-настоящему страдает. — Де Куинси помолчал. — Зато Айрленд выдает фальшивые чувства за чистую монету с тою же легкостью, с какой подделывает стихи.

— Вот почему я не могу изложить ей твою теорию.

— Да, лучше не надо.

Из «Биллитер-инн» де Куинси направился к себе на Бернерз-стрит. Он снял комнатку неподалеку от опустевшего дома, где жил по приезде в Лондон: он все еще надеялся отыскать Энн на людных улочках этого квартала. Однажды ему почудилось, что она сидит на углу Ньюман-стрит; он бегом бросился туда, но никого не нашел. Какие только картины не рисовались ему в воображении! Вот Энн горюет, одна-одинешенька; вот медленно входит в воды Темзы; вот она, поруганная, вся в синяках и ссадинах… О, если б муза вознеслась, пылая,[114] — и осветила б лондонскую тьму! Не успел он это подумать, как вдруг заметил вдалеке на Бернерз-стрит Уильяма Айрленда: тот входил в писчебумажную лавку. Было уже поздно, однако Айрленд открыл дверь, не постучавшись; де Куинси быстрым шагом прошел мимо магазинчика, искоса заглянув в окно на нижнем этаже. Стоявший за прилавком пожилой продавец вручал Айрленду какой-то сверток Больше де Куинси ничего не успел увидеть и направился дальше, к дому, где он теперь квартировал.