Борис Акунин - Ф. М. Том 2

С этими словами Свидригайлов быстро наклонился вперед, концом палки ловко подцепил револьвер и подтянул к себе. Надворный советник не успел и шелохнуться.

— Хорошая вещь, — одобрил весельчак, покручивая барабан. — Рублей сорок, поди, отдали? А вот интересно, — он заглянул в дуло…

Здесь, на середине предложения, повесть заканчивалась, причем за последним абзацем, яростно перечеркнутым крест-накрест, было криво и крупно написано:

Мочи нет! Всё чушь! Надо не так, не про то! И начать по-другому!

А дальше начинался текст, знакомый Николасу Фандорину с юных лет:

«В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту. Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его nриходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого…»

Одна из тягчайших нагрузок почти всякого детективного романа — необходимость в конце разъяснить все хитросплетения и разоблачить все фокусы, которыми сочинитель расцветил сюжет. Совершенно уклониться от этой повинности невозможно, ибо рискуешь оставить читателя обиженным и неудовлетворенным. Однако растолковывать каждую мелочь тоже не резон, ведь за кокетство завязки и неожиданность кульминации отдуваться будет несчастный финал, в котором и так каждая строка на вес золота..

С одной стороны, долг вежливости требует от автора все непонятности разжевать, в рот читателю положить, да еще губы салфеткой вытереть. С другой стороны, от чрезмерной обстоятельности концовка детективного сочинения вечно получается растянутой, вялой, а для читателя проницательного еще и излишней, потому что он и так все отлично понял. Находясь меж сими Сциллой и Харибдою, решились мы на компромисс: оставили внутри самого романа лишь разъяснения совершенно необходимые, а разоблачение мелких фокусов, равно как и необязательные, но полезные дополнения к нашему повествованию вынесли в особый раздел.

Сделано это не ради какого-нибудь, упаси Боже, формализма, а единственно в надежде, что так будут и волки (то есть читатели проницательные) сыты, и овцы (сиречь читатели обычные) целы.

С. 5 — Короче тухляк вышел, полный.

Вот мини-глоссарий наркоманского жаргона, призванный облегчить читателю восприятие лексического ряда этой главы (термины приведены в порядке появления):

Тухляк — безнадежная, безвыходная ситуация.

Совсем мертвый — находящийся в состоянии тяжелого абстяга (см.)

Тряска — тремор, один из симптомов абстяга.

Зависнуть — плохо отдавать себе отчет в происходящем.

Абстяг — абстинентный синдром.

Отходняк — то же, что абстяг.

Дорога, арык, веревка — вена, в которую вводится инъекция наркотического вещества.

Центровая трасса, она же центряк — срединная локтевая вена.

Иглиться — делать инъекцию наркотического вещества.

Децил — количество наркотика, помещающееся между двумя черточками на шкале шприца.

Ляпнуться всухую — уколоться пустым шприцем.

Ширяла, нарком — наркоман.

Хлеб — общее название для наркотических средств, дающих синдром привыкания.

Барыга, кровосос, пушер — розничный торговец наркотиками.

Пушерить — продавать наркотики в розницу.

Задвинуть стеклышко — ввести одну ампулу наркотического раствора.

Ширяться — делать инъекции наркотического средства.

Дырка — инъекционное отверстие на вене.

Догон — повторное введение наркотика для усугубления одурманивающего эффекта.

Приход — первый, эйфорический этап наркотического опьянения.

Сидеть на барбитуре — принимать барбитураты.

Подвиг — инъекция наркотика (от слова двинуться — сделать инъекцию).

С. 35 — …шесть дней назад определенный приставом следственных дел в Казанскую часть Санкт-Петербурга.

В описываемое время Санкт-Петербург был разделен в административно-полицейском отношении на десять районов — так называемых «частей». Охраной правопорядка в каждом районе ведал частный пристав, обычно в звании полковника. Всю деятельность по расследованию уголовных преступлении в части вел пристав следственных дел.

Каждая из городских частей, в свою очередь, подразделялась на кварталы. Контора квартального надзирателя — учреждение, соответствующее современному отделению милиции.

С. 41 — Очень недурно выйдет и для формулярного списка, и в смысле репутации.

Формулярный список — личное дело чиновника, куда заносились все сведения персонального и служебного порядка.

С. 46 — Родит — и в Воспитательный дом несет.

Воспитательные дома, первоначально именовавшиеся «сиропитательными» были учреждены Екатериной Великой для воспитания сирот и, главным образом, подкидышей. Инициатором этой благотворительной затеи стал И. И. Бецкой, незаконнорожденный сын одного из князей Трубецких. В секрето-родильном отделении Воспитательного дома женщинам, во избежание огласки и позора, дозволялось рожать в маске, после чего младенец оставался на попечении учреждения.

Воспитанники получали начальное образование, обучались какому-либо ремеслу и по достижении зрелости должны были получать ряд привилегий. Екатерина надеялась, что из этих детей образуется столь нужное России сословие «третьяго чина и новаго рода людей». Однако, как это у нас часто случается, чудесная идея вылилась в кошмар. Уход за младенцами был скверный, кормилиц не хватало, смертность среди детей достигала чудовищных пропорций. Например, из 1089 младенцев, сданных в Московский воспитательный дом в 1767 году, выжили только 16. Во время действия повести смертность младенцев в Санкт-Петербургском воспитательном доме составляла 75 % (данные комиссии лейб-медика Карреля за 1863 год).

С. 58 — …за утратой родовых грамот числились уже не дворянами, а однодворцами.

Однодворцы — особое сословие свободных крестьян, потомки прежних служилых людей. Хоть, в отличие от дворянства, платили государству подати, но обладали определенными привилегиями. Например, им дозволялось владеть крепостными.

С. 58 — Там он учился в одно время с самим Михайлой Михайловичем Сперанским и, подобно сему титану российской истории, променял подрясник на сюртучок мелкого чиновника.

Сперанский, Михаил Михайлович (1772–1839). Знаменитый государственный деятель, которого современники сравнивали с птицей феникс, обладающей способностью возрождаться из праха. Безродный и нищий, он уже к 30-летнему возрасту вознесся к вершинам государственной власти благодаря редкостным способностям, поразительной работоспособности и фантастическому везению, а в 35 лет фактически сделался соправителем Александра Первого, прислушивавшегося к каждому его слову. Но в 40 лет, став жертвой придворных интриг и собственной самонадеянности, Сперанский всего лишился и угодил в ссылку. После семилетней опалы вновь начал постепенное карьерное восхождение, пройдя путь от губернатора захолустной провинции до высших должностей.

В молодости Сперанский мечтал о парламентаризме (в частности, ему принадлежит самый ранний проект создания Государственной Думы, да и само это словосочетание придумано тоже им), однако под грузом лет и ударов судьбы превратился в убежденного реакционера и ярого апологета самодержавной власти.

Про падение Сперанского рассказывают такой анекдот.

Во время роковой беседы с государем 17 марта 1812 года (эта аудиенция не имела свидетелей, а потому дала пищу самым разнообразным домыслам) Михаил Михайлович якобы имел неосторожность превзойти его величество остротой ума и языка, чем окончательно себя и погубил.

Молва гласит, что Александр, уже изрядно настроенный против своего наперсника интриганами, в начале разговора еще пытался сохранять величавость и даже сухо поблагодарил Сперанского за обучение науке власти. Однако затем не сдержался и, ссылаясь на свидетельство министра полиции Балашова, стал гневно пенять на оскорбительные слова, произнесенные Михаилом Михайловичем в адрес монарха. Будто бы Сперанский воскликнул: «Да чего бы достиг сей неблагодарный властитель, не будь подле него меня?»