Александр Арсаньев - Тайны архива графини А.

То, что Катеньке Арсаньевой казалось верхом вульгарности, не имеет ничего общего с тем, что мы сегодня подразумеваем под этим словом. Не дай Бог, читатель подумает, что Катенька оказалась в компании с портовой шлюхой или кабацкой путаной, выражаясь сегодняшним литературным языком.

Неправильно произнесенная по-французски фраза была в то время вполне достаточным поводом для упрека в вульгарности. А розовый поясок на зеленой платье – признаком дурного вкуса и пошлости. Поэтому не забывайте делать поправки на время, читая упреки героини в адрес Люси.

Вот и все, что мне хотелось сообщить вам. Сказал и облегчил душу…

Оставшись с глазу на глаз, мы сразу же почувствовали некоторую неловкость. Петр Анатольевич, по обыкновению, не закрывал рта и обращался то ко мне, то к Люси, благодаря чему возникала иллюзия полноценного общения. И только когда он ушел, стало понятно, что за все это время мы с ней не сказали друг другу и пары слов.

Но я и не собиралась развлекать эту женщину, у меня в отношении нее были совершенно другие планы…

В моем распоряжении было около часа. Поэтому я не стала откладывать дела в долгий ящик.

Заметив, что она собирается мне что-то сказать, я опередила ее намерение и задала свой первый вопрос, который должен был расставить все точки над «i» и определить тональность всего последующего разговора:

– Наталья Павловна, зачем вы убили своего отца?

Сначала мне показалось, что она не расслышала моего вопроса, потому что никакой реакции, во всяком случае – внешней, за ним не последовало.

Но уже через минуту я убедилась, что это не так. Может быть, она действительно была талантливой актрисой. Во всяком случае, ее самообладанию можно было позавидовать.

Она закурила, подняла бокал с вином, выпустила струйку дыма под потолок, отпила глоток с демонстративным наслаждением, и лишь после этого произнесла первое слово:

– А вам-то, извиняюсь, какое дело?

Честно говоря, я была обескуражена. Во всяком случае, в первый момент. Я ожидала чего угодно, но только не этого.

И я не сразу нашлась, что ей ответить.

Прошла, наверное, целая вечность, атмосфера в комнате сгустилась, и напряжение дошло до предела, прежде чем я сказала, так же тихо и спокойно:

– Хочу вас понять.

– Понять? Вы? Меня? – она рассмеялась мне в лицо, слишком театрально и чересчур весело. И потому ненатурально. – Это забавно.

– Что вас так забавляет? – спросила я.

– Так вот для чего меня пригласили сюда… – на этот раз действительно не услышав моего вопроса, вслух подумала Наталья Павловна. Теперь я заметила, что за маской равнодушия и наглой самоуверенности она мучительно соображала о причинах и, главное, последствиях моего вопроса.

И часть ее внутреннего монолога просто выплеснулась на поверхность.

– Вы угадали, – подтвердила я.

– Это было нетрудно сделать.

Я пропустила свою реплику, вернее, Люси не дала мне возможности ее произнести.

– Я вам отвечу на ваш вопрос, – неожиданно заявила она. – Но прежде, – она посмотрела на меня пристально, – скажите честно, Петр действовал с вами заодно?

– Это для вас так важно?

– Да. Не хотелось бы убеждаться в очередном предательстве симпатичного тебе человека.

– В таком случае… могу вас успокоить. Ему о вас ничего не известно.

– А вам, – перебила она меня со странной улыбкой, – вам обо мне известно все?

– Нет. Поэтому я и хотела с вами встретиться.

– Как же вы объяснили свое желанию Пете?

– Сказала, что мне очень этого хочется.

– Попробую вам поверить. Тем более, что у меня, кажется, нет выбора. Вы мне его не оставили. Не правда ли?

Она была что-то чересчур оживлена. Глаза у нее блестели и жесты стали вычурными и слишком эффектными. Уместными разве что на сцене.

– Все будет зависеть от того, что вы мне расскажете, – ответила я, пытаясь сохранить хладнокровие и не заразиться ее возбуждением.

– А вы будете решать. Казнить нельзя помиловать. Где поставить запятую. Да?

И не дождавшись ответа, разродилась целым монологом:

– А позвольте поинтересоваться – по какому праву? Вы кто? Господь Бог? Пресвятая Дева Мария или Апостол Петр? Чтобы решать, вручить ли мне ключи от рая или низвергнуть в ад. По какому праву, я вас спрашиваю? И не жду ответа. Потому что вы уверены в том, что родились с этим правом – распоряжаться жизнями и душами людскими. Сколько у вас душ? Не правда ли – странный вопрос? Сколько душ может быть у человека? Мне-то, наивной, кажется, что одна, та самая, которую можно погубить в один момент или спасать всю свою несчастную жизнь. А вам наверняка принадлежат сотни, если не тысячи душ. И на мой вопрос «сколько у вас душ?» вы с легкостью ответите: «шесть сотен». И будете считать себя морально чистым и имеющим право судить других человеком. Но может быть действительно человек, у которого несколько сотен душ, уже не совсем человек? Или совсем не человек, а БОГ? И вы, наши светлые боги, спустились к нам на Землю с небес, чтобы владеть нашими душами, и спрашивать ответа за грехи. Если этот так, то я отвечу…

Произнеся последнее слово этого нелепого и неуместного с моей точки зрения монолога, она поникла и съежилась, словно от холода, обхватив себя за плечи и уронив голову.

Я поняла, что передо мной разыграли маленький спектакль. И потребовала продолжения.

Но продолжения не последовало. Пережив короткий момент экзальтации, какого-то почти болезненного возбуждения, эта женщина, даже не знаю, как ее называть – по имени или присвоенной ею себе кличкой, вновь вернулась к рациональному существованию и больше ни разу не позволила себе ничего в этом роде.

Но не сразу. Несколько минут она вообще не проявляла признаков жизни, и лишь изредка поднимала на меня тусклый, ничего не выражающий взгляд. И мне показалось, что на моих глазах она постарела на несколько лет.

И даже голос, которым она заговорила в конце концов, был бесцветным и монотонным.

– Я не знаю, кто вы такая, – равнодушно сказала она, – но вы не спрашиваете меня, кто убил моего отца. То есть вы заранее уверены, что это сделала я. В таком случае, почему бы вам не сдать меня в участок? Я не понимаю, что у вас на уме. Но судя по тому, что меня еще не арестовали… Впрочем… мне это не так уж и интересно.

Так же, как и вам не интересно, как я жила все эти годы… С кем, на какие деньги, и каким способом их зарабатывала… Ведь правда?

– А это имеет отношение к убийству?

– А вы думаете – нет?

Что-то наподобие улыбки снова появилось на ее лице на мгновенье, но тут же исчезло.

– Вы знаете мое имя, а я сама давно забыла его. Я помню другие имена. Их было много… Но ни одно из них так и не стало моим по праву. Лишь только эта бесшабашное прозвище, кажется, останется со мной до последнего вздоха. Люс-с-си…

Она подлила себе вина и посмотрела на меня долгим испытующим взглядом и, сделав пару глотков, с отвращением выплеснула остатки на ковер.

– А если я сейчас встану и уйду? – спросила она с интересом. – Да, уйду и не стану отвечать ни на один из ваших вопросов. Что? Что тогда произойдет? А?

И я не знала, что ей сказать. Она с первой минуты повела себя настолько необычно, что совершенно выбила меня из колеи. Если бы она набросилась на меня с кулаками, я бы знала что делать, если бы испугалась и начала оправдываться – тем более. Но ничего этого не произошло. Она не оправдывалась и не признавала своей вины. И, честно говоря, я не знала, что делать дальше. А последний ее вопрос и вовсе поставил меня в тупик.

«А действительно, – подумала я тогда, – и как же я поступлю в этом случае? Попытаюсь ее удержать, закричу, позову полицию?»

И, видимо, моя собеседница почувствовала это, потому что продолжила насмешливо с чувством собственного превосходства и безнаказанности:

– А, пожалуй, я так и сделаю, – сказала она. – Только сначала действительно кое-что вам расскажу. На память.

Не знаю, почему она это сделала. Может быть, решила сыграть еще одну роль, или ей действительно захотелось излить кому-то душу? И доказать свою правоту.

Но она рассказала мне все. И нарисованная ею картина действительно напоминала уже известные мне события, но искаженные почти до неузнаваемости. И снова мне в голову пришла мысль о кривом зеркале.

По ее словам выходило, что во всех ее несчастьях был виновен один человек, который загубил жизнь ее матери, и которого она ненавидела всю свою жизнь. И человеком этим был ее собственный отец. Вернее, тот человек, которого она считала своим отцом.

И было в ее жизни два кумира, которых она считала чуть ли не святыми, это ее мать и дед, единственные два человека на свете, которых она действительно любила. Хотя матери она, понятное дело, не помнила и знала ее только со слов отца и Личарды.

Она снова и снова обвиняла Павла Ивановича во всех смертных грехах. И в глазах ее горела такая ненависть, что мне становилось не по себе.