Вячеслав Денисов - Огненный плен

– Разумеется, не лично Сталин поручал дело Николаеву…

– Что ты сказал?

Думать, что Мазурин выпил и разговорился, было бы наивно. Такие люди не пьянеют – раз, и у него семья в заложниках – два.

– Кто такой Николаев – сявка, его на атасы бы даже не брали, случись что… Но я думаю, что по поручению Сталина кто-то его зарядил на выстрел. Это мог быть Ягода, больше просто некому. Последний перед убийством съезд партии был обескураживающим для Хозяина. Результаты голосования показали, что против Хозяина из делегатов съезда проголосовали почти две сотни. А против Кирова – семь человек… Это значит, доктор, что у коммунистов страны к концу тридцать четвертого сменилась ориентация на вождя…

Я шел, не прикладываясь более к бутылке. Но погиб бы страшной смертью тот, кто, воспользовавшись этим, попробовал бы у меня ее отнять.

– Сталин потом велел уничтожить все бюллетени против себя, оставив всего три. Мне кажется, Касардин, что этот съезд и решил участь Мироныча…

– Мироныча… – повторил я.

– Так мы его называли. Ведь я входил в состав секретной части, опекавшей Кирова. – Глотнув, он облизал губы и продолжил: – Сталину нужен был человек, который бы убрал Кирова. И задача была поставлена Ягоде. Что он педераст – я не знал. Я о Ягоде, если что, – предупредил подполковник. – А тот нашел исполнителя. Ориентируясь на дела проблемно-половые. На виду у всех болтался, как баран отвязанный, Николаев, жену которого пахал Киров. И была договоренность… я так думаю… Николаев убирает своего обидчика и заодно вносит имя свое в списки честнейших из мужей, рядом с которым Пушкин не стоял, да и соперника убирает… Мильда после такого демарша, конечно, воспылает… «А тебе что? – сказали Николаеву. – Получишь свои три года и выйдешь. Настоящим мужчиной…»

Я приложил ладонь к голове Мазурина.

– Думаешь, брежу? – В мою сторону сверкнул одинокий глаз. Можно было сказать, что чекист ухмыляется. – Нет, Александр Евгеньевич, я трезв на голову. А Николаев на суде рассчитывал на снисхождение. Именно поэтому-то на суде он и закричал: «Обманули!»

– Обманули?..

– «Как я мог поверить! Обманули!» У вас есть другой ответ?

– Я не ищу ответы. – И, приложившись к бутылке, я допил ее до дна, не ощутил никакого вкуса и забросил ее в кусты…

Грохот заставил нас присесть, а взрывной волной мы были сбиты с ног.

Когда осела пыль и последние клочки дерна упали на наши головы, я посмотрел на Мазурина.

Он лежал, выпучив глаз, и из бутылки ему на грудь лился портвейн.

– Николаев выполнил задание, но поскольку человеком он был недалеким, глупым и самонадеянным, то свято верил в скорое появление моральных и материальных благ… И уж тем более не опасался за свою жизнь. Но таких людей убирают… сразу… Что это было, Касардин?

– Лучше ответьте, как вы на меня вышли. – Я продолжал лежать. В ушах неприятно звенело, уши раздирало болью.

– Медведя, начальника НКВД Ленинградской области, больше нет. Врачей, подписавших диагноз, нет. Мильды Драуле – нет. Николаева нет. Борисова, сопровождавшего Кирова на этаж, нет. Нет его водителя. Но остались показания тех, кто укладывал вождя на стол в кабинете. Тех, кто показания дал, тоже нет. Остались вы, но вашу значимость заметили не сразу. В документе написано, что смерть наступила тогда-то, и подпись – Касардин А.Е. Всех врачей к тому времени уже прибрали, и они о вас даже не вспоминали. – Мазурин перевел дух, поморщился и рукой, в которой держал уже пустую бутылку, потрогал ухо. – О вас просто забыли. А когда вспомнили, оставались в живых только двое из тех, кто держал Кирова на руках. Они-то и вспомнили, что в кабинете был какой-то доктор, а с ним чернявый малый… Таким образом, из людей, могущих что-то сказать о том дне, остались только вы, доктор, и ваш друг. Теперь понимаете, почему два старших офицера НКВД приехали, чтобы оказаться в окружении?

То ли голова у меня после бордо и взрыва не соображала, то ли я уже перебрал с информацией, валящейся в меня, как в урну, да только я спросил:

– Я думал, таких людей, как я, убирают… сразу.

– За вами никто бы не поехал, не будь второго. Разве об этом мы с вами не говорили все эти дни?

– Да, конечно, я тупица, простите.

– Так что это было, доктор?

– Вы о чем?

– О том, что повалило нас наземь. Вы сдуру бросили гранату вместо бутылки?

Я осмотрелся. Слева от меня, в полуметре, земля была чуть взбугрена. Грибник обычно такой холмик разворошит палкой, чтобы срезать груздь. Но когда бы грибник разворошил этот холмик, то была бы последняя «тихая охота» в его жизни.

– Ничего страшного, Мазурин. Мы на минном поле.

– То есть… вокруг нас – мины?

– Можно я не буду отвечать?

Мазурин помолчал и произнес еще более странную фразу:

– Но я не вижу поля.

– Успокоит ли вас, если я сообщу вам, что мы в минных кустах?!

– А мины-то, мины-то кто заложил?!

– Вы меня с ума сведете, товарищ из НКВД! Откуда я, на хер, знаю, кто их заложил? Или для вас это принципиально?

Решив, что лежать до старости глупо, я поднялся. Примеру моему последовал и чекист. Он лез с ножом на десяток гитлеровцев, но растерялся, когда оказался в идиотском положении. Он моргал, и повязка его шевелилась.

– Плохо быть на войне не военным, правда, Мазурин?

– Плохо оказаться на минном поле с одним глазом.

– Я надеюсь, они не уложили мины до Смоленска?

– Терпите, мой друг, терпите, ищите и обрящете… – говорил я глупые слова, надеясь вскоре выбрести на такое место, где можно было бы идти спокойно. Но вот только как узнать, что это место началось?

В течение этого часа я боялся того, что все-таки произошло. Метрах в четырехстах позади нас раздались крики на немецком и грянули первые выстрелы. Они простили нам фельдфебеля и унтера, но не простили полковника. Мне кажется, они шли за нами, угадывая маршрут по оставленным нами трупам. Кукурузное поле – начало этой дороги. Потом – связисты… Танк сгоревший… парочка раздавленных пехотинцев… и, наконец, расстрелянная и брошенная в кювете машина. Я разорвал какую-то карту из чемоданчика. Черт знает, быть может, она важна для них…

Упав на землю, мы расположились для обороны. Но стрелять не торопились.

– «Чапаева» смотрел?

– И что? – бросил я.

– Так вот, подпусти поближе… Кстати, у каппелевцев тех, помнишь, черепа на форме? И у этих тварей тоже. Череп… Как можно на форме носить череп?

– Для старшего офицера НКВД вы чудовищно необразованны, Мазурин. Череп, как наиболее стойкая к разложению органическая ткань, обозначает возможность телесного возрождения, жизненную энергию и силу духа. «Мертвая голова», или «Адамова голова», ничего общего со смертью не имеет, подполковник… Это символ преодоления смерти…

Когда до нас оставалось метров двести, я вдруг заволновался. Оставленные кем-то в тех кустах две мины… они могли быть последними! Немцы, видя, что мы не встречаем их огнем и что мы просто оборванцы, а не действующий у них в тылу диверсионный отряд, бежали на нас почти во весь рост.

– Человек двадцать? – уточнил Мазурин. Я прислушался к его голосу. Обычно так он говорит, когда готов к смерти на все сто. Тем же голосом он втирал унтеру в Умани, что я рядовой Власенко, укравший его белье.

– Ты же одноглаз, – заметил я, – так что умножай все на два. Шучу.

Мое изумление от взрыва было очень похоже на то, какое испытали преследующие нас фашисты. Только взрыв был не один, их раздалось три сразу. И три гитлеровца, опрокидываясь и разделяясь на части, в одно мгновение прекратили свой бег.

Я облегченно вздохнул и услышал еще два взрыва.

– Мины!.. – донеслось до меня.

– Лечь!.. – кричал кто-то визгливым от одышки голосом.

– Невероятно! – вскричал Мазурин с дикой усмешкой. – Как они догадались?! – Слово «мины», звучащее по-немецки как «минен», перевел бы даже председатель сельсовета Гереженивки.

– Ползи за мной, – приказал я Мазурину и стал разворачиваться.

Я извивался по прямой, земля была в нескольких сантиметрах от моего лица, и это был самый надежный способ уберечься от случайной встречи с миной. Плох он был только тем, что мы практически утратили способность двигаться на восток. Мы просто шевелились на месте, если нас расположить на карте, исполненной топографом в масштабе местной необходимости.