Эллис Питерс - Смерть на земле горшечника

— Поезжайте вперед, брат, — сказала она. — Если вы будете столь добры, то попросите Хью Берингара прийти и встретиться с нами у аббата. Мы будем двигаться медленно, так что вы нас опередите. Но не приводите моего сына! — добавила она, подняв голову, и в глазах ее вспыхнула яркая искра. — Пусть он побудет там, где находится сейчас. Лучше, не правда ли, чтобы мертвые сами отвечали за свои грехи, а не обременяли ими живых?

— Да, так будет лучше, — согласился Кадфаэль. — Наследство, не обремененное долгами, приносит больше радости.

— Отлично! — сказала она. — Пусть то, что существует между мной и моим сыном, сохранится в тайне и от него, пока на пробьет урочный час. Я сама со всем разберусь, об этом никому не стоит беспокоиться.

Один из носильщиков вытер насухо лошадь, надел седло и потом подсадил в него Пернель, Неторопливым шагом поездка займет у них час. Леди Доната откинулась на подушки. Черты ее исхудавшего лица выражали стоическое терпение. Наверно, на смертном ложе она будет выглядеть так же, но не допустит, чтобы хоть единый стон вырвался из ее груди. Только умершего человека покидает напряжение — так одним движением руки глаза закрываются навеки.

Кадфаэль взобрался на мула и стал спускаться по склону, держа путь на Форгейт.

— Она знает? — спросил ошеломленный Хью. — В тот день, когда я впервые явился к Юдо, он настаивал на одном — чтобы только один человек — его мать — не был втянут в эту зловещую историю. Последнее, что ты сказал, когда мы расставались прошлым вечером, было твое обещание, данное Сулиену, сохранить от нее в тайне этот запутанный узел. И все же ты рассказал ей?!

— Не я, — произнес Кадфаэль, — но она знает, это так. Она услышала это от одной девушки. И сейчас она направляется к дому аббата, чтобы сказать то, что она должна сказать, властям — как духовной, так и мирской, одновременно.

— Господь свидетель! — воскликнул Хью. — Как она решилась пуститься в дорогу? Я видел ее совсем недавно, каждое движение давалось ей с трудом. Она ведь уже много месяцев не выходит из дому!

— У нее не было серьезной причины, — сказал Кадфаэль, — и она не протестовала против излишней опеки Юдо и его жены. Теперь повод представился. Ее воля непоколебима. Ее пронесли в паланкине несколько миль, это ей дорого обошлось, я знаю, но раз она этого пожелала, у нас нет права ей препятствовать.

— Но это может стоить ей жизни! — возразил Хью.

— Если так случится, будет ли это для нее такой уж дурной конец?

Хью испытующе взглянул на Кадфаэля и не стал ему возражать.

— Чем же она объяснила тебе свой поступок?

— Ничем. За исключением такой фразы:»…чтобы мертвые сами отвечали за свои грехи, а не обременяли ими живых».

— Эти слова значат гораздо больше, чем то, что нам удалось извлечь из Сулиена, — сказал Хью. — Ну ладно, пусть он еще подумает в одиночестве. Он хочет снять ответственность с отца, а она — с сына. И все — не только сыновья и слуги, — все заняты тем, как бы снять ответственность с нее. Если теперь она заговорит, мы можем услышать нечто неожиданное. Подожди, Кадфаэль, пока я оседлаю коня, и передай мои извинения Элин.

Они приблизились к мосту и теперь ехали медленно, стараясь выиграть время, чтобы обдумать предстоящую встречу. Вдруг Хью спросил:

— Разве она не высказала пожелания, чтобы Сулиен тоже присутствовал при нашем разговоре?

— Нет. Она твердо заявила: «Не приводите моего сына! Пусть то, что существует между мной и моим младшим сыном, сохранится в тайне, пока не пробьет урочный час» — так она выразилась и добавила: «Если вы будете молчать, Юдо я возьму на себя. Я умею с ним обращаться. Какой смысл позорить имя усопшего? Его не заставишь расплачиваться, а живые расплачиваться за него не должны».

— Но Сулиена ей не обмануть. Он присутствовал при погребении. Он знает. Единственное, что она может сделать, — это сказать ему правду. Всю правду, которую он присоединит к той, что ему уже известна.

Кадфаэлю до сих пор не приходило в голову, что им или Сулиену была известна лишь половина истории с мертвой женщиной. Они были совершенно уверены, потому что считали, что других вариантов этой истории не существует. Теперь же подозрение, которое таилось в тени, вдруг выплыло на свет Божий, оно предстало перед Кадфаэлем как скопление непредвиденных фактов, с которыми нельзя было не считаться. Что, если рассказ Сулиена основан лишь на предположении? А то, что, как ему казалось, он видел собственными глазами, было на самом деле обманом зрения?

Они спешились на монастырском дворе, возле конюшни, и направились к аббату.

Время шло к полудню, когда все собрались в приемной аббата. Хью поджидал леди Донату у привратницкой, чтобы проследить, как пронесут паланкин через двор и доставят к дому настоятеля. Возможно, такая заботливость Хью напомнила ей Юдо — когда он ей протянул руку, чтобы провести мимо разоренных осенью садовых грядок к дверям дома, она позволила Хью поддержать ее с легкой, едва заметной любезной улыбкой, перенося чрезмерное усердие здоровой молодости с усвоенным за долгие месяцы терпением немолодого и больного человека.

Она опиралась на его руку, пока они проходили через комнату, где обычно в эти часы работал брат Виталис, секретарь аббата. Аббат Радульфус вышел им навстречу. Он поддержал леди Донату с другой стороны, ввел ее в свою приемную и усадил на покрытую подушками скамью у стены, приготовленную специально для гостьи.

Наблюдая эту церемонию, но не принимая в ней участия, Кадфаэль думал, что в этом есть нечто похожее на восшествие на престол королевы. Наверное, саму леди Донату такой прием забавляет. Привилегии неизлечимо больной были ей почти навязаны, и она никому не говорила, что она об этом думает. Конечно, она обладала достоинством, не подвластным времени, и глубоким пониманием того, сколько забот и беспокойства она доставляет окружающим, обязанная при этом милостиво их терпеть. Она была одета для выхода в свет с тонкой и восхитительной элегантностью. Платье на ней было синего цвета, под стать цвету ее глаз, и так же, как и глаза, чуть приглушенного оттенка. Туника без рукавов, надетая поверх платья, доходящая до бедер, была тоже синей, с каймой, расшитой розовой и серебряной нитью. Белизна полотняной головной накидки подчеркивала прозрачность кожи ее впалых щек. В полуденном свете они казались совсем серыми.

Пернель молча проследовала в комнату секретаря и остановилась на пороге приемной. Взгляд ее широко раскрытых глаз был серьезен.

— Пернель Отмир была столь добра, что проводила меня к вам от самого дома, — сказала леди Доната. — Я благодарна ей за это и за многое другое, но, полагаю, не стоит утомлять ее слух, приглашая остаться здесь. Боюсь, что я займу у вас много времени, господа. Могу ли я узнать, во-первых, где находится мой сын?

— Он в замке, — коротко ответил Хью.

— Под стражей? — резко спросила леди Доната, но без явного упрека. — Или он освобожден под честное слово?

— В тюрьме он не содержится, — ответил Хью, не пускаясь в дальнейшие объяснения.

— Тогда, Хью, будьте столь добры — устройте так, чтобы Пернель пустили к нему. Думаю, они проведут время более приятно, будучи вдвоем, нежели врозь, пока мы совещаемся. Без ущерба, — мягко подчеркнула она, — для судебного разбирательства, мысль о котором, возможно, появится у вас позднее.

Кадфаэль видел, как черные брови Хью резко взлетели вверх, и сердечно возблагодарил Создателя, что эти столь разные люди поняли друг друга.

— Я дам ей свою перчатку, — сказал Хью и бросил острый взгляд на молчаливую девушку, стоявшую на пороге. — Этого будет достаточно — никто не задаст никаких вопросов.

Он повернулся, взял Пернель за руку и вышел с ней из комнаты.

Конечно, рассуждал Кадфаэль, они обсудили свои планы ночью или сегодня утром в опочивальне Донаты в Лонгнере, где правда вышла наружу — та правда, которая была известна, — или же на рассвете во время путешествия, до того, как подъехали к переправе через Северн, где он их встретил. Заговор двух женщин возник в холле Юдо; были учтены права Юдо — его самого и его беременной жены. Этот заговор как раз способствовал продвижению вперед решительных поисков правды, предпринятых Пернель Отмир, той правды, которая избавит Сулиена Блаунта от гнетущего его груза. Обе женщины, молодая и старая — старая не годами, а своей близостью к смерти, — потянулись друг к другу, как железо к магниту, чтобы дать справедливости восторжествовать.

Хью возвратился в приемную с легкой улыбкой, хотя она была заметна лишь одному Кадфаэлю. Невеселая улыбка, но все же улыбка, потому что Хью тоже искал правду, хотя, возможно, и отличную от той, которую искала Пернель.

Он плотно прикрыл за собой дверь: — Теперь скажите, сударыня, чем мы можем быть вам полезны?

Она сидела неподвижно, очевидно намереваясь оставаться в таком положении в течение всего длительного разговора. Без плаща она казалась еще более хрупкой и миниатюрной.