Николай Свечин - Пуля с Кавказа

– А винтовку? – сразу спросил Даур-Гирей, засовывая «смит-вессон» в кобуру.

– Будут только у нас с Лыковым, а вы обходитесь этим. Сейчас идём в пещеру брать Лемтюжникова с Малдаем. По ходу пьесы и выясним, кто из вас двоих честный офицер, а кто предатель.

Ильин посмотрел на подполковника с интересом, принял оружие и стал молча одеваться.

Вскоре они уже крались по едва нахоженной тропе. Таубе, хорошо видевший в темноте, шёл впереди. Время от времени он садился и разглядывал угольные крошки. Когда группа выбралась на край котловины, начало быстро светать. Отчётливо различимый след вёл вверх. Ещё через пятнадцать минут им открылась пещера. До неё было сто саженей. Из большого отверстия в горе тихо выползал чёрный дым и стелился по камням.

– Здесь, голубчики, – прошептал Таубе. – Вижу часового.

– Я вижу двоих, – сказал Лыков. – Второй левее; из-за валуна высовывается ствол его карамультука.

– Да, правильно… Осторожный, старый чёрт! Придётся разделиться. Покамест получите вот это.

Подполковник порылся в карманах и вынул три маленьких металлических предмета.

– Это же «кри-кри»! – удивился Алексей. – Зачем они в горах?

«Кри-кри» было французское изобретение, недавно проникшее в Россию. Конструкция из двух железок при нажатии издавала резкий, неприятный звук, который и дал название игрушке. Всеобщая мания, подобно заразной болезни, охватила города империи. И мальчишки, и даже взрослые люди ходили по улицам и с утра до вечера развлекались, запуская противный визг в толпу. Лошади пугались, дамы вздрагивали, младенцы рыдали… Городские думы запрещали заграничное изобретение своими постановлениями, полиция ловила и штрафовала нарушителей, но эпидемия не проходила. И вот теперь Таубе выдаёт им «кри-кри» перед штурмом пещеры…

– По этому звуку мы будем опознавать друг друга. Свист или крик можно подделать. А такой визг не повторишь. Теперь часовые. Лыков берёт правого, Даур-Гирей левого. Мы с Ильиным наступаем по фронту. По вашим сигналам атакуем пещеру. Рассыпься!

Алексей оценил позицию и пошёл в обход своего часового. У него ушло на этот манёвр двадцать минут. Подкрался. Абрек в белой щегольской бурке, наброшенной поверх ергака, прислонился к скале и лениво поглядывал на тропу. Нападения он явно не опасался. Одним быстрым движением коллежский асессор перерезал ему горло и ткнул лицом в бурку, чтобы заглушить хрип. Прислушался, извлёк из кармана железку и подал сигнал.

– Кри-кри! – отозвались ему в ответ три игрушки. Значит, Даур-Гирей тоже успел разобраться со своим караульщиком. Алексей быстро сместился ко входу в пещеру, опять нажал устройство. Тут же из-за камней вышли Таубе и Ильин, держа оружие наготове.

– Кри-кри! – раздалось из пещеры.

– Даур уже там. Вперёд! – скомандовал барон, и все трое ворвались внутрь убежища. Больше они ничего сделать не успели: в грудь им упёрлись стволы винтовок.

Сопротивление было бесполезным. Добрый десяток абреков окружил русских со всех сторон, держа их под прицелом.

– Бросай оружие! – раздался из глубины старческий неприятного тембра голос. Таубе, помешкав секунду, положил винтовку на землю, отстегнул пояс с шашкой и кинжалом, бросил следом револьвер. Ильин с Лыковым неохотно последовали его примеру. Немедленно всем троим связали руки за спиной и повели внутрь.

Пламя костра осветило пожилого человека среднего роста, с редкой седой бородой на худом морщинистом лице. Голову старика украшала папаха, обвитая куском жёлтого шёлка[130]. Лемтюжников! Он подошёл к своим пленникам и злобно ухмыльнулся:

– Ну, вот и свиделись! Заждался я вас. Теперь повеселимся!

И засмеялся так, что у бывалого Лыкова мороз по коже прошёл…

Турецкий резидент оглянулся:

– Где наш брат?

Вдруг Лыков увидел возле костра ротмистра. Тот был с револьвером, саблей и кинжалом на поясе! Лемтюжников что-то сказал ему по-арабски.

– «Спасибо тебе, любезный наш брат», – бесстрастно перевёл Таубе. – «Теперь ты у своих и можешь сбросить ненавистную личину».

Даур-Гирея тут же учтиво, но настойчиво увели; лицо у него было, почему-то, растерянное.

– Сволочь! – успел крикнуть ему вслед Алексей, и тут же получил сзади увесистый удар прикладом в спину.

– Посадите их покамест в яму; я займусь этими гяурами позднее, – приказал Лемтюжников и вышел вон.

Пленников проводили внутрь пещеры. Там обнаружилась яма глубиной много больше сажени. По лестнице офицеров и Лыкова спустили в неё. Лестницу тут же убрали, а наверху встал часовой.

– Я ведь вам говорил… – с горечью выдохнул невидимый в темноте Ильин.

– Прошу простить нас с Алексеем Николаевичем, Андрей Анатольевич, – ответил ему грустно Таубе. – Мы оскорбили вас незаслуженным подозрением. Мне очень жаль.

– Сейчас чего уж… Вы хоть понимаете, что нас ожидает? Лемтюжников захочет узнать все наши секреты. И понятно, каким способом он станет этого добиваться…

Капитана даже передёрнуло при мысли о предстоящих неизбежных мучениях.

– Да… – сипло произнёс Лыков. – Влипли. И казаков загубили – они без нас долго не продержатся.

Он попытался освободить руки, но сыромятный ремень хуже любой цепи – его нельзя порвать.

– Дай я попробую зубами, – шёпотом предложил Таубе, но сверху послышался окрик часового:

– Плетей захотел, кяфир? Стоять молча! Иначе завяжем рты.

Они провели в холодной яме четыре долгих часа. Однажды Лыков крикнул караульному:

– Эй! Мне надо в уборную! Развяжи мне руки!

– Ха! – рассмеялся тот. – Потерпи ещё немного. В аду будет тебе уборная.

Наконец, им спустили лестницу, вытащили наверх и повели обратно к выходу из пещеры. Руки у Лыкова затекли; казалось, в пальцы ему насовали иголок. Пленников поставили к жарко пылающему костру. В огне, малиновая от нагрева, лежала кочерга.

Лемтюжников надел рукавицу, взял кочергу и подошёл к строю пленников.

– Охо-хо… Ты, значит, главный. Таубе. Барон! Не собачий хрен! Знаешь, почему я сорок пять лет назад перешёл к Шамилю? Из-за другого барона. Батальонный был наш командир, Меллер-Закомельский. Невзлюбил он меня, немчура! Заставил ходить пешком за фронтом полка[131]. Из-за того лишь, что в рот я этой гадине не смотрел! Ты мне за него и ответишь. Как барон за барона, хе-хе! Повесим тебя на твоём же флигель-адъютантском аксельбанте. Так… А ты Ильин. Горцев ненавидишь. Все они звери, по твоему… Вот и попал к зверям! Надеюсь, будешь не в претензии, как почуешь на себе все наши дикие фантазии! Дальше идём. Лыков. Иса сказал – ты больше всех наших перебил. Вот за то мы с тебя и начнём. Окажем такую честь. Ну? Заявки какие есть? Глаз тебе выжечь, или морду подпалить?

Лыкова стала бить мелкая дрожь, которую он, как ни старался, не мог унять. Положение было безвыходным. Десяток вооружённых до зубов абреков столпились вокруг беззащитных пленников, предвкушая удовольствие увидеть их муки. Среди разбойников выделялся толстый кряжистый мужчина лет пятидесяти, в нарядной жёлтой чухе[132], с дорогим кинжалом, висевшем на поясе с серебряными насечками.

– Давай, гяур, покричи! – сказал он на добротном русском языке. – Малдай из Бахикли любит такие звуки – они ему, как музыка.

– Гази[133], а можно и мне потом пожечь кяфира? – вышел вперёд детина огромного роста, с покатыми могучими плечами и простым наивным лицом. – Никогда ещё не жёг – хочу попробовать.

– Только после сартипа и меня, Ифрит. Но их трое – и на тебя останется!

– Спасибо, Гази. Начну пока думать, какое место ему жечь, чтобы получилось больнее…

Лемтюжников заметил, что кочерга в его руке успела уже несколько остыть, и снова положил её в костёр. Затем вернулся к Лыкову и принялся буравить его маленькими, но удивительно злыми глазами.

– Ты можешь избавиться от мучений, если правдиво ответишь на мои вопросы. Тогда мы тебя просто убьём. А можешь и остаться в живых! Произнесёшь шахаду[134] – и станешь одним из нас. Аллаху нужны храбрые джигиты. Иса очень тебя хвалит. Только… тебе придётся лично кончить этих двух. Чтобы мы тебе поверили. Ну?

У Лыкова от ужаса и безысходности ныло в низу живота, в висках стучали молотки. Боясь выдать своё состояние противнику, он только молча отрицательно покачал головой. Более всего сыщика страшило – хватит ли у него сил выдержать пытку? Не сдастся ли он на глазах у товарищей?

– Отказываешься? Ха! Так это даже к лучшему – не лишаешь меня удовольствия! Посмотрим, что ты запоёшь через минуту. Я стану мучить тебя несколько недель, ежедневно. Если только Аллах не сжалится над тобой и не лишит разума. А когда устану, отдам Ифриту.

Лемтюжников вернулся к костру, вновь взял из огня кочергу. Раскалённая уже добела, она распространяла вокруг себя сильный жар. Старый дезертир плюнул на металл – в воздухе раздалось шипение.