Борис Акунин - Любовница смерти

Благовольский усмехнулся, откинул шлем на чернильнице, снова захлопнул, побарабанил по ней пальцами.

«Вы тут развернули целую психологическую теорию, которая изображает меня малодушным недоумком. По вашему выходит, что вся моя деятельность объясняется паническим страхом перед смертью, у которой я выторговываю отсрочку, делая ей человеческие жертвоприношения. Полноте, господин Гэндзи. Зачем же недооценивать и принижать противника? Это по меньшей мере неосмотрительно. Возможно, когда-то я и в самом деле боялся умереть, но это было очень, очень давно – за много лет до того, как каменные стены каземата вытравили во мне все сильные чувства, все страсти. Кроме одной, наивысшей – быть Богом. Длительное одиночное заключение отлично способствует усвоению той простой истины, что на свете ты – один, вся Вселенная – в тебе, а стало быть, ты и есть Бог. Захочешь – Вселенная будет жить. Не захочешь – она погибнет, со всем, что ее составляет. Вот что произойдет, если я, Бог, совершу самоубийство. По сравнению с этакой катастрофой все прочие смерти – ерунда, безделица. Но если я Бог, то я должен властвовать, не правда ли? Это только логично, это мое право. Властвовать истинно, безраздельно. А знаете ли вы, что такое истинная, Божья власть над людьми? Нет, это не генеральские эполеты, не министерское кресло к даже не царский трон. Владычество подобного рода в наши времена становится анахронизмом. Правителям нового, начинающегося столетия его будет уже мало. Нужно властвовать не над телами – над душами. Сказал чужой душе: «Умри!» – и она умирает. Как это было у раскольников, когда по воле старца в огонь кидались сотни, и матери сами бросали в пламя младенцев. А старец уходил из горящего скита, «спасать» другую паству. Вы, господин Гэндзи, – человек ограниченный и этого наслаждения, наивысшего из всех, никогда не поймете… Ах, да что я трачу на вас время! Ну вас к черту, вы мне надоели».

Скомкав свою речь и произнеся последние две фразы брезгливой скороговоркой, Просперо вдруг повернул бронзового богатыря по часовой стрелке. Раздался металлический лязг, и под креслом, в котором сидел Гэндзи, раскрылся квадратный люк, в точности повторяющий контур коврика.

И коврик, и дубовое кресло, и сидевший в нем человек исчезли в черной дыре.

Я в ужасе закричал, не в силах оторвать глаз от зияющего в полу отверстия.

«Еще одна инженерная конструкция! – воскликнул Просперо, давясь судорожным хохотом. – И поостроумнее всех предыдущих! – Он замахал рукой, не в силах справиться с пароксизмом веселья. – Сидел важный человек, хозяин жизни. А потом поворот рычажка, пружина высвободилась и бу-бух! Извольте провалиться в колодец».

Он сообщил мне, утирая слезы:

«Понимаешь, друг Гораций, в прошлом году я задумал углубить подвал. Рабочие стали копать и обнаружили древний, выложенный камнем колодец: Глубоченный – чуть не в тридцать саженей. Я велел надстроить шахту, выложить ее кирпичиками и довести вот сюда, до самого пола. А люк уж сверху самостоятельно пристроил. Люблю на досуге помастерить, душой от этого отдыхаю. Покойный господин Гэндзи зря считал меня белоручкой – голосовой имитатор в квартире Аваддона я соорудил сам. Что же до потайного люка, то я устроил его не для дела, а для забавы. Бывало, сижу с гостем, разговариваем о всякой всячине. Он – в кресле, на почетном месте, я за столом, рычажком поигрываю. А сам думаю: «Твоя жизнь, голубь, вот в этих пальцах. Чуть поверну – и исчезнешь с лица земли». Очень самоуважение поднимает, особенно если гость надутый и спесивый, вроде безвременно почившего японского принца. Вот уж не думал я, что от моей игрушки такая польза получится».

Я сидел в совершенном окоченении, слушал эти чудовищные речи, и с каждым мгновением мне делалось всё страшнее. Бежать, немедленно бежать отсюда! Живым он меня не выпустит – сбросит в тот же самый колодец.

Хотел было кинуться к двери, но тут мой взгляд упал на «бульдог», оставшийся на краю стола. Пока добегу до выхода, Просперо схватит оружие и выстрелит мне в спину.

Так, значит, нужно взять револьвер самому!

Отчаянность ситуации придала мне храбрости. Я вскочил и потянулся за оружием, но Благовольский оказался проворней – мои пальцы наткнулись на его руку, накрывшую «бульдог». В следующий миг мы вцепились в револьвер четырьмя руками. Мелко переступая, обогнули стол – я с одной стороны, он с другой – и затоптались на месте, изображая род какого-то макаберного танца.

Я лягнул его ногой, он меня тоже, угодив по щиколотке. Было очень больно, но пальцев я не разжал. Рванул оружие на себя что было сил, и мы оба, не удержавшись, рухнули на пол. «Бульдог» выскользнул из наших рук, проехал по блестящему паркету, завис на краю люка. Нерешительно покачался туда-сюда. Я на четвереньках бросился к револьверу, но поздно: словно решившись, он провалился внутрь.

Несколько затихающих глухих ударов. Тишина.

Пользуясь тем, что я оказался повернут к нему тылом, Просперо схватил меня одной рукой за ворот, второй за фалду и поволок по полу к яме. Еще секунда, и всё было бы кончено, но по счастливой случайности мои пальцы наткнулись на ножку стола. Я вцепился в нее намертво. Моя голова уже свешивалась над дырой, но сдвинуть меня ни на дюйм дальше Благовольскому не удалось, как он ни старался.

От крайнего напряжения всех сил я не сразу вгляделся в черноту – да и глазам понадобилось время, чтобы привыкнуть. Сначала я увидел какую-то странную прямоугольную фигуру, смутно прорисовывающуюся во мраке, и лишь несколько секунд спустя понял, что это повернутое боком кресло – оно застряло в колодце, пролетев не более сажени. И еще, ниже кресла, я заметил два белых пятна. Они шевельнулись, и я вдруг догадался: это манжеты, высунувшиеся из-под кожаного реглана Гэндзи! Самих рук было не видно, но крахмальные манжеты просвечивали сквозь темноту. Значит, Гэндзи не свалился на дно, а успел ухватиться за наглухо застрявшее дубовое кресло!

Это открытие ободрило меня, хотя, вроде бы, особенно радоваться было нечему: если не оказать Гэндзи помощь, он продержится так две-три минуты, после чего все равно сорвется. А от кого было ждать помощи? Не от Благовольского же!

Слава богу, Дож не мог заглянуть в дыру, и ему было невдомек, что главный его противник, хоть и совершенно беспомощен, но пока еще жив.

«Гораций, ты играешь в шахматы?» – раздался вдруг сзади прерывающийся от тяжелого дыхания голос Просперо.

Мне показалось, что я ослышался.

«Возникшая ситуация в шахматах называется патовой, – продолжил он. – У меня, к сожалению, не хватит сил спихнуть тебя в колодец, а ты не можешь выпустить ножку стола. Что ж, мы так и будем лежать на полу до скончания века? Имеется предложение получше. Раз насилие не дало желаемого результата, вернемся в цивилизованное состояние. То есть приступим к переговорам».

Он перестал тянуть мой ворот и поднялся. Я тоже поспешно вскочил и отодвинулся подальше от люка.

Вид у нас обоих был изрядно потрепанный: галстук Благовольского съехал на сторону, седые волосы взъерошились, пояс на халате развязался; я выглядел не лучше с надорванным рукавом и отлетевшими пуговицами, а когда подобрал очки, то выяснилось, что правое стеклышко треснуло.

Я был в полной растерянности, не знал, что делать. Бежать на улицу, за городовым, что стоит на Трубной? Пока вернешься обратно, пройдет минут десять. Столько Гэндзи не продержится. Я непроизвольно оглянулся на дыру в полу.

«Ты прав, – сказал Благовольский, завязывая халат. – Эта прореха отвлекает».

Он шагнул к столу, повернул богатыря в обратном направлении, и крышка люка с лязгом захлопнулась. Вышло еще хуже! Теперь Гэндзи оказался в кромешной тьме.

«Мы остались вдвоем, ты да я. – Просперо посмотрел мне в глаза, и я ощутил всегдашнее магнетическое воздействие его взгляда, одновременно обволакивающего и притягивающего. – Прежде, чем ты примешь какое-то решение, хочу, чтоб ты прислушался к своей душе. Не соверши ошибки, о которой будешь жалеть всю жизнь. Слушай меня, смотри на меня, верь мне. Как верил раньше, пока в наш мир не ворвался этот чужой, ненужный человек, который всё испортил и извратил…»

Его звучный бархатный голос лился и лился, так что я уже не очень вникал в смысл слов. Теперь-то я понимаю, что Просперо подверг меня гипнотическому воздействию, и весьма успешно. Я легко внушаем, я охотно подчиняюсь воле более сильного, что Вам отлично известно по собственному опыту. Более того, так уж я устроен, что подчиненность доставляет мне наслаждение – я словно бы растворяюсь в личности другого человека. Пока рядом был Гэндзи, я беспрекословно слушалcя его, теперь же оказался во власти черных глаз и месмеризующего голоса дожа. Пишу об этом трезво и с горечью, отдавая себе отчет в постыдных особенностях своей натуры.

Благовольскому понадобилось совсем немного времени, чтобы я превратился в оцепеневшего кролика, который не смеет шевельнуться под взором удава.