Саймон Моуэр - Евангелие от Иуды

– Вынужден не согласиться с подобной характеристикой…

Лео взглянул на свиток – этот саван, вытянутый, померкший стяг давней войны. Руки у него больше не тряслись. В желудке не холодело. Разум не помрачался. Конечно, он думал о Мэделин. Да, он думал о ней. Две минуты седьмого. Архив был неподвижен и беззвучен. Никто не заходил и не зайдет в ближайшие пару часов или даже больше. Лео снял стеклянную крышку со свитка.

По радио говорили:

– Если этот свиток действительно является тем, за что себя выдает… а я, должен сказать, настроен крайнескептически в этом отношении… но если… – и тут последовал яркий всплеск,ударила веселая струя пламени…

– …подлинное свидетельство враждебно настроенного человека, присутствовавшего там, то какова причина для беспокойства?…

Движение воздуха; мягкая, теплая волна жара, словно огненный столб из глубокого, пылающего чрева. Лео издал неопределенный звук, поднял руки, пытаясь не то защититься, не то благословить это жуткое пламя. Словно наделенный самостоятельной жизнью внутри себя, папирус почернел и скукожился. А потом необъятное пламя рвануло наружу из шкафа, прозрачная жидкая масса, чьи раскаленные когти тянулись к Лео, рвали его одежду и тыльные стороны ладоней, которыми он прикрыл лицо.

Мэделин. Почему-то он подумал, что она могла бы его спасти. Когти терзали и резали его плоть, огненные руки норовили заключить его в свои объятия. Последним, что он услышал, было щебетание радио, заглушённое воплем – воплем зверя, стонами беспокойных душ в проклятой бездне, куда теперь затягивало и его самого…

– Я хочу увидеться с ним. – Мужа она нашла в верхнем саду, «строгом» итальянском саду, среди самшитовых ограждений и посыпанных гравием дорожек, где Ганс читал какой-то официальный документ (сверху красными буквами было написано: Geheimnis,то есть «секретно»). У нее растерянный и грустный вид, ее волосы не причесаны, ее глаза – те невинные голубые глаза, которые покорили мужчину старше ее много лет назад в Maриенбаде, – широко распахнуты в тревоге. – Я хочу его увидеть.

Усталая усмешка, взгляд усталых глаз, оторванный от документа.

– Гретхен, дорогая, но зачем, Бога ради?

– Я хочу увидеть его. – Она повторяет слова механически, безжизненно, как будто принуждает себя говорить но затраченные усилия истощили ее до того, что разумных доводов привести она уже не способна. – Я просто хочу с ним увидеться.

– Ты уже ничем не сможешь ему помочь. Мыне сможем – Я хочу увидеться с ним.

– Но все ведь кончено! Ты обещала.

Она нервно покусывает нижнюю губу.

– Я хочу его увидеть, – повторяет она.

В тридцатых годах здание на улице Тассо находилось в достаточно удобной близости от Виллы, чтобы его можно было превратить в немецкий культурный центр и прививать итальянцам тевтонские и арийские ценности. Но теперь зданию нашлось иное применение: проезд с обеих сторон загорожен стальной рогаткой и колючей проволокой, и прохожие неохотно показываются здесь: за ними пристально наблюдают вооруженные солдаты. Через ограждения пропускают только длинный черный «мерседес», принадлежащий посольству. Он медленно, точно баржа, скользит мимо стальных рифов и останавливается у бордюра возле цифры 155. Солдат открывает заднюю дверь, из машины выходит пассажир. Это высокий, сутулый герр Хюбер. У женщины за его спиной голова обмотана черным платком, из-под которого выбивается непослушная светлая прядь. Черный платок, черное платье, серьге чулки. Они вдвоем быстро поднимаются по лестнице и скрываются за дверью.

Холл плохо освещен и практически не проветривается. На лестнице остро пахнет дезинфицирующими средствами, и, помимо этого, чем-то органического происхождения – видимо, это гнилостный смрад канализации. В первой комнате надо заполнить журнал: имя, должность, время прибытия – после чего эскорт сопровождает посетителей наверх. К герру Хюберу и его супруге не проявляют особого почтения. Они покинули мир посольства, мир дипломатии и такта, и переступили порог иной вселенной, где все по-другому: другие отношения, другие звания, другие манеры, сама логика – отлична. Эта непрерывная вселенная простирается от приграничных территорий вроде этой и через всю Европу в сердце Востока, где шепчут слова: Треблинка, Собибор, Бельзек. [132]За пределами улицы Тассо стоит жаркий римский день, отягощенный сожалением о прошлом и страхом перед будущим; в пределах же этого безобразного дома герр Хюбер и его жена заглядывают в предбанник геенны.

Высокие каблуки фрау Хюбер быстро стучат по мраморной лестнице, опережая тяжелые шаги ее супруга. Они останавливаются на лестничной площадке у запертой двери, пока сопровождающий стучит и перешептывается с охранником. Дверь открывается. За ней – узкий, темный коридор с пятью дверьми. Здесь воняет еще хуже; не выдерживая тлетворного духа сепсиса, фрау Хюбер вытаскивает из кармана жакета платок и прикладывает его к лицу. Прежде чем войти внутрь, ее муж наклоняется к ней и тихо произносит:

– Ты ничего не будешь делать,ничего не будешь говорить.

Она отвечает ему испуганным, кроличьим взглядом из-за кружева носового платка. Кивает. Они вместе переступают через порог.

Дверь слева покрашена в темно-зеленый цвет. На ней, измазанной непонятными пятнами, виднеется номер – «5». В центре двери, на высоте примерно пяти футов от пола, врезан металлический диск. Охранник щелчком отбрасывает диск, обнажая отверстие в древесине. Он заглядывает в это отверстие, затем делает шаг в сторону и жестом дает понять, что все готово.

Улыбается только герр Хюбер. Он просто не в силах сдержать улыбку. Умение улыбаться помогло ему стать тем кто он есть, но, когда он указывает жене на дверь, улыбка его нервно кривится.

– Ни слова, даже одними губами, – шепчет он ей на ухо когда она заглядывает в «глазок».

Она видит часть комнаты, выложенной плиткой и освещенной голой лампочкой, что свисает с потолка. Плитка бледно-голубого цвета. Напротив двери стоит раковина, под ней – цинковое ведро. Это и вся обстановка. То, что раньше, возможно, было окном над раковиной, сейчас превратилось в прямоугольник из голых кирпичей. Глядя одним глазом, фрау Хюбер не может увидеть картину во всей полноте, но углы между полом и стенами создают линии перспективы, которые вдалеке сливаются воедино. В этом фокусе, поджав ноги, сидит мужчина, пронзенный линиями перспективы, распятый углами. На нем пижамные штаны и полосатая рубашка без воротника. Перед его рубашки покрыт ржавыми пятнами. Мужчина бос. Его лицо – взмокшее от пота, с двухдневной щетиной – является жалкой карикатурой на лицо Франческо Вольтерра. Руками он осторожно массирует себя спереди, словно ребенок, которого утешает прикосновение любимого пледа.

Не поднимая головы и не прекращая ритмичного массажа, Франческо смотрит на дверь.

Почувствовал ли он ее присутствие? Что он видит? Чистую дверную доску. Чей-то голубой глаз в окаймлении «глазка», пустой и безучастный взгляд, сравнимый с объективом камеры. Но вот глаз исчезает – и диск возвращается на место с тихим, таинственным щелчком. Больше нет ничего. Ни звука, ни надежды.

На лестничной клетке Гретхен блюет прямо на пол. Ее муж стоит рядом, обняв ее изящную талию и отвернувшись, чтобы скрыть отвращение. По лестнице уже топает уборщик с ведром и шваброй. Но работы для него немного: фрау Хюбер уже несколько дней ничего не ела.

Вернувшись в машину, герр Хюбер приказывает водителю ехать обратно на Виллу, но Гретхен отрицательно качает головой. Она хочет поехать в церковь, церковь Санта Марии дель Анима. Она хочет помолиться там. Муж уступает ее просьбе и указывает путь водителю, пока они петляют по старому городу, среди велосипедов и прохожих, среди людей, ведущих свое происхождение с незапамятных великих времен – времен Бернини [133]и Борромини, [134]Возрождения и Контрреформации, когда эти люди обладали подлинным духом, который герр Хюбер не может понять до конца. «Обезьяны на развалинах», – говорит он об итальянцах, пока машина протискивается к площади Навона, где стоит высохший, заваленный фонтан. Полицейский машет им рукой. Автомобиль вползает на площадь, как баржа вползает в гавань по грязной воде. «Обезьяны на развалинах», – повторяет герр Хюбер, отдавая честь полицейскому в ответ на приветствие.

Машина останавливается у входа в церковь, расположенную на узкой улочке, что, по иронии судьбы, названа Vicolo dеlla Расе, [135]за зданиями гигантской площади.