Валентин Лавров - Блуд на крови. Книга первая

Несколько успокоившись, женщина смущенно улыбнулась:

— Простите, Александр Андреевич, нервы ни к черту стали! Значит, малыш крепко спит, а в это время сестры Федоровы идут, на всю улицу разговор ведут. Я им говорю: «Бабоньки, сделайте одолжение, говорите тише, а то ребеночка моего разбудите!» Так я гуляла минут сорок, встретила еще кучера Морозова с женой, с ними тоже покалякала. Морозов меня еще спросил: «Как богатырь, растет?» «Растет!» — ответила и пеленочку откинула, мордашку спящего Кости показала.

Вдруг я вспомнила, что забыла заслонку печную закрыть. «Ну, думаю, теперь все тепло наружу уйдет! Задвинуть скорее следует». Положила я Костю на скамеечку, помните, возле наших ворот стоит? Побежала скорее в дом, все сделала. Вернулась минуты через две-три. Глянула — в глазах потемнело: нет Кости! Я туда-сюда — как сквозь землю провалился. Стала в дома стучать, по соседним улицам бегать. Думаю: кто-нибудь взял моего малыша поиграться. Все руки об ставни обстучала, по сей момент болят — нет ни у кого! Да еще ругаются: «Мы спим, чего тревожишь от сна!».

Женщина надолго замолчала, погруженная в тяжелые, безысходные думы. Шкляревский с нетерпением тронул ее локоть:

— Ну, так что же дальше? Продолжайте.

— Дальше? Дальше все плохо. Подумала-подумала я, решила: «Утро вечера мудренее!» — и пошла домой. Вдруг тот, кто взял мальчика, принесет его? Так всю ночь прождала напрасно, никто не пришел. Утром вышла во двор, а через ограду, помните, дом Янкеля. Уже светло, а у него по непонятной причине ставни закрыты. «Подозрительно это!» — подумала. Задами прокралась к дому, сквозь щель в ставне внутрь заглянула, и ужас меня объял! Вижу Савелия Соломоновича. Стоит он в каком-то непонятном, странном наряде: весь в белом, вроде как бы фланелевое одеяло на себя накинул. В руках держит длинный нож. Подходит к столу, а там долбленое корытце, а корытце — младенец голый, белобрысенький. Я… я… — расказчица забормотала что-то невнятное и повалилась без сознания на пол.

— Дайте скорее нашатыря! — забеспокоился Шпилькин. — Несчастная мать, сколько ей досталось горя! Такое не всякий переживет.

…Минут через пять Клеопатра немного пришла в себя, продолжила рассказ:

— Я увидала, как этот проклятый Янкель поднял за ножку малыша, в котором я узнала своего Костю. Размахнулся — и по самую рукоять ему в грудь нож вонзил. Кровь струей брызнула… Хочу крикнуть — не могу, горло спазма перехватила. Стала кулаком в ставню долбить — евреи свет задули, дверь, понятно, не открывают. Побежала я на улицу, кричу: «Люди добрые, помогите!» Навстречу мне — господин Шпилькин. Все как на духу ему рассказала. Народ наш сельский стал вокруг нас собираться, сочувствуют мне, желают с убийцами разобраться.

— Я не допустил самосуда! — авторитетно сказал Шпилькин. — Вызвал полицейский наряд, всех Янкелей — пять человек их — арестовал и посадил в подвал своего дома. Полицейские их надежно охраняют.

— Труп ребенка куда дели?

— Я его не обнаружил. Видимо, Янкель куда-то спрятал мертвеца. Время для этого у него было, а забор довольно глухой, с улицы не все разглядишь. Впрочем…

— Что «впрочем»? — Шкляревский поднял бровь.

— Вчера вечером я стал свидетелем того, как Янкель тащил ребенка Клеопатры Митрофанов-ны…

— Что же вы молчите? — удивился Шкляревский.

— Я не молчу, — с легкой обидой произнес Шпилькин, — я излагаю по порядку. Вчера в поздние сумерки я проходил мимо дома Янкеля. Вдруг в вечерней тишине услыхал странные звуки, шорохи крадущегося человека. Я прильнул к забору. Вижу: наш добрый Савелий Соломонович проник в лаз ограды, отделяющей его землю от жилья ротмистра. В руках у него какой-то предмет, что-то вроде большой куклы. Вчера, вы помните, была лунная светлая ночь — вот я и разглядел все в подробностях. «Надо же, — подумалось мне, — Янкель оказался воришкой, что-то умыкнул у соседки, с которой дружит… Нехорошо!»

— Почему не задержали тогда же Янкеля?

— Так если б знать, что он чужого ребенка несет!

— Но арестовав сегодня семью Янкелей, вы нарушили, Шпилькин, закон! И еще обыск делали…

— Вовсе обыск я не делал! Так, посмотрел в доме — поверхностно. А что касается задержания… Знаете, Александр Андреевич, чем крепче жид сидит, тем для провославных спокойней.

— Эти афоризмы вы оставьте для своего семейного круга. Лучше объясните: с какой целью вы привели под мои окна эту шумящую толпу?

— Я привел? — изумился пристав. — Он сами, по велению сердца. Требуют правосудия.

Громадная толпа все более густела, уже запруживая улицу на все видимое из окна пространство. Все явственнее доносился стон глухих голосов.

— Положение делается опасным! — вслух подумал Шкляревский. — Надо принимать срочные меры. Иначе… Иначе и впрямь может случиться самосуд.

Следователь уселся за рабочий стол и, разбрызгивая торопливым пером чернила, на четвертушке бумаги начертал:

«На селе неспокойно. Капитан, срочно прими надлежащие меры по разгону толпы, иначе не миновать самых неприятных эксцессов. Шкляревский».

Затем он окликнул писаря, исполнявшего у следователя по совместительству обязанности денщика:

— Григорий, не жалея ног, несись к капитану Денисову, отдай записку. Скажи, что минут тридцать я постараюсь сдерживать толпу, но больше — не ручаюсь! На улицу даже не выглядывай. Записку прочтут — разорвут и записку, и тебя. Открой в задней комнате окно и огородами, задами. Действуй!

Затем Шкляревский накинул на плечи форменную шинель, приказал:

— А вы, Клеопатра Митрофановна, и вы, Шпилькин, сидите здесь и не вздумайте появляться к толпе. Это лишь подстрекнет ее к необдуманным действиям.

Шкляревский вышел на крыльцо. Перед ним колыхалась многоликая толпа озлобленных мужиков, ребятишек, баб в пестрых нарядах с младенцами на руках. Некоторые сняли шапки, поклонились.

Шкляревский звонко выкрикнул:

— Здравия желаю, провославные! Прослышал про страшное злодейство. Возмущен им. Уже принял надлежащие меры. Если Янкели виновны в пролитии крови христианского младенца, то их повесят.

Из толпы одобрительно донеслось:

— Вот, правильно, батюшка! Ты прикажи, пусть их повесят. И семя их переведут. Жалеть их нечего. Народец самый ненужный…

Шкляревский рукой остановил разговоры, продолжил:

— Все надо делать по закону. Если без закона, то и самим пострадать возможно. А для этого я учинил строгое следствие.

Стоявший впереди мужик с худым желтым лицом и редкими волосами на бороде, отрывисто выкрикнул:

— Ты, ваше благородие, зубы нам не заговаривай! Мы не глупые, сами вникнем что к чему. Твое дело — выдать жидов, а мы им такую учиним следствию, что…

Шкляревский рявкнул:

— Прекратить подстрекательство! Чью руку греешь? Ну, повесите вы сейчас этих Янкелей, а их — целая шайка большая. И тогда до главных зачинщиков нам не добраться! Нет, так не пойдет! Гидру следует всю уничтожить. А тут — крути не крути! — без следствия не обойтись. Правильно говорю, православные?

Толпа одобрительно загалдела:

— Правильно, благодетель! Веди себе на здоровье свою следствию, а нам отдай пархатых подобру-поздорову.

— Да как же я вам их отдам? Я таких прав не имею!

— А нас это не касается. Не отдашь — и не надо. Мы сами жидов добудем. Ишь, дожили: из младенцев кровь пущать начали…

В это время, пробираясь сквозь толпу, показался доктор Буцке. Это был здоровенный 70-летний старик с небольшой академической бородкой, с поразительно спокойным лицом и умными серыми глазами.

Это был удивительный человек. Выпускник Дерптского университета, Роберт Васильевич в молодые годы познакомился со знаменитым философом Людвигом Фейербахом, бывал у него дома. Буцке вернулся в Россию, стал известным судебным медиком. С Фейербахом он регулярно переписывался, горячо возражая против многих положений его «религии любви». Философ-атеист прислал доктору свою книгу «Сущность религии» с весьма дружеской надписью. Тот в долгу не остался: в ответ отправил ящик отличного крымского вина.

С той поры минуло немало лет. Фейербах умер, а петербуржец Буцке по прихоти судьбы оказался в селе Пятилуки, о чем, впрочем, нисколько не жалел. «Конечно, для моей судебно-медицинской практики здесь почти не бывает материала, но зато я живу среди народа и пригождаюсь ему как врач, лечащий любые заболевания — от насморка до брюшного тифа», — так он писал своей родственнице в Париж.

Доктора сельчане крепко уважали. Вот и теперь, едва он поднялся на крыльцо, все стихли. Буцке строго сказал:

— Зачем, любезные пациенты, дурите? Вы желаете, чтобы сюда каратели пожаловали? Себя если вы, мужики, не жалеете, то пожалейте ваших детей и баб. Неужто охота быть поротыми и в Сибирь на поселение сосланными? Не устраивайте бунта, расходитесь по домам!

— И то, чего тут киснуть? — заговорили те, кто минутой прежде желал расправиться с Янкелями. — А вон и капитан Денисов верхами скачет, с ними конные! Аида, братва, по домам.