Вениамин Кожаринов - Завещание барона Врангеля

В числе немногих Прозоров знал о подлой акции секретного агента Главного штаба Грибовского, который, через князя И. Васильчикова, донес Александру о тайном съезде в Москве членов Союза Благоденствия. Дибич уже в то время серьезно интересовался намерениями офицеров, входивших в многочисленные тайные кружки. И хотя в 1821 году он еще не был начальником Главного штаба, однако особая доверенность Александра вылилась в весьма щекотливое дело. Дибич поручил — тогда еще подполковнику — Прозорову проверить достоверность доклада агента Грибовского.

Прозоров выяснил, что по большинству пунктов означенного донесения Грибовский прав. Докладывая об этом лично Александру, Прозоров тем не менее высказал на этот счет свое частное мнение. Он полагал, что столь широкое участие в «тайных» кружках генералов и офицеров, в строгом смысле слова, уже не есть тайна. К тому же Зеленая книга Союза основной своей целью ставила распространение просвещения и благотворительности…

Прозоров рисковал. Его расчет основывался на том, что Грибовскому не была известна так называемая «черновая» часть устава Союза, где провозглашалась борьба за свержение самодержавия и установление в России конституционной монархии. А если его предположение было ошибочным?!

По-видимому, Александр не поверил ни тому, ни другому. В его посмертных бумагах была найдена записка, составленная сразу же после разговора с Прозоровым: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия и либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обоих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии — Ермолов, Раевский, Киселев, Михаил Орлов, гр. Гурьев, Дм. Столыпин и многие другие из генералов, полковых командиров, сверх того большая часть разных штаб- и обер-офицеров».

Фраза «дух… либерализма» показывает, что Александр был тесним именно ревностью к тем, кто не боялся этого духа, витавшего и в самом Александре в начальный период его царствования.

Ступив на престол, Николай долго ломал голову: кому бы могла быть адресована эта записка? С пристрастием обиженного недоверием человека он спросил об этом у Константина. Ответа из Варшавы Николай так и не получил.

Во исполнение императорского приказа Прозоров первым делом направился в Петропавловскую крепость…

Попав в одиночную камеру, егерь Иванов был в состоянии, близком к прострации. Со слезами на глазах он поведал полковнику трагикомическую историю, как бравый есаул обманным путем ускользнул от него на толкучем рынке. Важным в показании егеря было то, что «действовать по обстоятельствам» приказал ему лично Бенкендорф.

Прозоров не записывал показаний егеря, ибо действовал как бы негласно. Что до официальных допросов, то они были поручены одному из самых доверенных адъютантов императора — генералу Левашеву. Прозоров сразу понял, что егерь — фигура в деле случайная, и если бы не дерзкая выходка казака, быть егерю и далее в чести у шефа жандармов. И все же некоторые детали сбивчивого рассказа Иванова показались Прозорову достойными внимания. Так, на каменном мосту нищий почему-то назвал егеря «паном». А в полицейском участке один из нижних чинов доложил Иванову, что доставленный туда есаул выбросил из-за голенища сапога нож. Правда, от предъявленных ему претензий есаул категорически отказался, сославшись на то, что нож уже перед тем валялся в арестантской.

Допрос самого есаула Прозоров отложил на ближайшие дни.

Мэквилл знал: ничто так не настораживает работодателя, как довольство подчиненных ему служивых своей карьерой. Чин асессора был, конечно, очень скромен для придворного лекаря, каковым Мэквилл числился при дворе вдовствующей императрицы. С другой стороны, он понимал, что год или даже два жизни в чужой стране — не срок, чтобы с исчерпывающей полнотой оценить способности заграничного доктора. Правда, Мэквилл мог обойтись и без придворного жалованья. Но служба требовала известной последовательности поступков, поэтому недавно Мэквилл посетовал статс-секретарю Марии Федоровны на возросшие издержки по проживанию в России.

Согласно уговору агент не должен был выходить на прямую связь с Мэквиллом. Но вчерашней шифровкой из Стамбула этот запрет был нарушен. Агент сообщал, что вынужден действовать в обход инструкции, так как время не терпит. Он докладывал, что из черкесских источников до него дошли слухи о некоем есауле, оказавшемся свидетелем бальзамирования Александра. Нынче есаул в Петербурге, но суть его приезда туда неизвестна. Известно другое: в прошлом есаул уже добивался свидания с покойным императором, чтобы рассказать ему о преступных связях казачьих атаманов с черкесами, которым они якобы продавали неучтенные казачьи земли.

«Ох уж эти азиаты!» — подумал Мэквилл, не имея в виду турецкого агента, в свое время окончившего университет в Абердине. Если бы не восточное происхождение, этот человек наверняка достиг бы немалых успехов на политическом поприще…

Прервав размышления об агенте, Мэквилл вспомнил о предстоящем свидании с императрицей. Как хорошо, что при всем ее честолюбии старуха легко принимает чужие мысли за свои! Но долго ли так будет? Не переменится ли ее характер в преддверии старческого маразма? Это было бы потерей для Мэквилла и его начальства в Лондоне.

Доктор в последний раз посмотрел на себя в зеркало и прислушался… Нет, это был всего лишь кошачий визг. Последнее время Мэквиллу казалось, что мысли способны проникать сквозь стены и быть услышанными на стороне, за пределами его квартиры. В иное время материалист Мэквилл только посмеялся бы над подобной энтелехией — живительной силой, воспетой еще Аристотелем. Но сейчас доктор находился во власти несвойственной ему мистики.

Произнеся скороговоркой молитву, Мэквилл надел макинтош, шляпу и вышел на улицу. Повинуясь призывному жесту господина, извозчик понукнул застоявшихся лошадей.

Дибич, видимо, так и не проникся ощущением важности предпринятого Николаем приватного расследования таганрогской трагедии. Иначе как объяснить появление на свет довольно сумбурной записки, направленной им в Царское Село? Запоздалые угрызения совести подвигнули Дибича исповедаться перед матерью-императрицей о последних днях ее сына, чего он не сделал в ответ на ее просьбу в ноябре двадцать пятого, сославшись на то, что Волконский, мол, больше «пользовался счастьем быть приближенным к императору», а потому ему это и сподручнее. Ну что за ребячий каприз!

В конце записки Дибич совсем некстати обмолвился о заинтересованности Николая обстоятельствами исчезновения серебряного сосуда с внутренностями покойного монарха. Тут же Дибич пожаловался на судьбу: его, доброго вояку, втягивают в фискальные дела. Не расшифровав, что он имеет в виду под словом «фискальные», Дибич задал Марии Федоровне еще одну загадку.

Несмотря на свои шестьдесят семь лет, императрица живо интересовалась политикой и через доступные ей связи продолжала влиять на дела внутренние и внешние. А в свое время она отказала Наполеону в сватовстве к двум своим дочерям. Правда женись он на русской царевне, самолюбивый корсиканец вряд ли пошел бы войной против породнённой державы. Но что такое для Марии Федоровны судьба России, когда на первом месте неприязнь к тому, в чьих жилах нет королевской крови.

Вчера придворные были шокированы: императрица манкировала «Похищение из Сераля» — любимую ею пьесу на музыку Моцарта. А сегодня она долее обычного провалялась в постели, рассматривая через кисейный полог портреты сыновей, висевшие на стене против алькова. «Изгой!» — этот эпитет предназначался Константину, женившемуся вторым браком на смазливой полячке. Досталось и покойному Александру, в свое время попавшему под влияние польского аманата Чарторыйского, пришедшего на русскую службу ради сохранения своих земельных владений. Недобрым словом помянула мать и «монаха» Сперанского, очарованного Наполеоном. Что Бонапарт намеревался осуществить в России штыками, го владимирский «схимник» хотел протащить хитростью! Не подготовив умы политически и нравственно, подбивал Сашу к Республике…

Настроение императрицы было преотвратное, ее разъедала желчь. Присев к конторке, она набросала черновик записки к Николаю. В ней Мария Федоровна сообщала, что в Эрмитаже, на видном месте, висит портрет никчемнейшего из фаворитов Екатерины II… Императрица рассчитывала на нелюбовь императора ко всему польскому. Но суть была вовсе не в портрете, а во фрейлине Ланской — родственнице, по мужу, любовника Екатерины Второй. Перед отъездом Саши в Таганрог Ланская поделилась с Елизаветой Алексеевной грязной сплетней, та — с мужем… Сгоряча Александр устроил матери сцену, назвав ее «мессалиной». Интересно, знает ли эту историю Николай?