Маргарита Дорогожицкая - Барвинок

— А про Марыську кто вспомнил?

Шинкарь нахмурился, ус на козацкий лад подкрутил — так бы руки ему и оборвала!

— Он сам и вспомнил. Вашмость изволил пошутить, что Марыська и утопленницей ему бы по нраву пришлась, а то, что холодна, так не в том беда, смог бы согреть.

— А дальше что?

— А Тараска, злыдень пысюкатый, возьми и сказани, что утопленница за купцами приходила. Только вашмость Потоцкий не поверил, рассмеялся да еще чарку заказал.

— И Тараска ему принес?

— Отчего же не принести, ясна пани. Я вам так скажу, зря они ее вспомнили, потому как нельзя мертвых кликать!..

Одного я не понимала — зачем Тараске травить купцов? Из ревности? Отчего тогда при жизни Марыськи не травил? А если отомстить им хочет, то зачем ему всех подряд травить? Умом тронулся от горя? Позвала я Тараску к себе, барвинок на стол положила, на него кивнула:

— Знаю я, кто Марыську сгубил.

Тараска глазами бесцветными сверкнул зло и не удержался:

— Кто же?

— Так Оксанка. Это она соперницу в воду толкнула, а теперь боится. Вот на ее могилке барвинок оставила, умилостивить покойницу хочет.

Тараска вдруг головой покачал, уверенно сказал:

— Не она это.

Оторопела я — вся моя задумка была на том, что он поверит, а вишь, поди ты!

— Отчего же не она? — попробовала я убедить его. — Разве не она замуж теперь за Степана Кривошея выходит? Вот совести совсем нет! И года не прошло, как Марыська сгинула, а они уже и про свадьбу сговорились!

— Не она это, — заладил Тараска. — Не она.

— Откуда знаешь?

— Знаю, — его взгляд забегал, потом остановился у меня за плечом. — Когда являлась утопленницей, она все пальцем показывала и говорила — «Он меня убил, он!» Не она, понимаете, а он!

Вид у него такой был, словно и взаправду за моим плечом увидать что-то силился, я не удержалась, обернулась, потом чертыхнулась и перекрестилась.

— Отчего ж Марыська тогда имени не назвала? Почему за всеми без разбору приходит?

Тараска плечами пожал виновато:

— А мне откуда знать…

Хотела я старосту заставить сознаться, ведь ради дочки мог бы, но не поверил мне Тараска, а значит, план менять надобно.

— Раз не Оксанка, тогда староста получается… — прошептала я намеренно громко и встала уходить.

Но Тараска мне в руку вцепился, не пускает.

— Почему староста? Говори! Как узнала?

Вздохнула я тяжело, барвинок со стола сгребла:

— Потому что цветок староста купил, думала, что дочке своей подарил, а нет. Получается, это он его на могилку Марыськи положил, вину свою замолить хочет.

Страшные глаза стали у Тараски, бешеные, даже мне не по себе сделалось. Только отступать поздно, поэтому сказала я:

— Завтра батюшку позовем, за души купцов убиенных помолимся. Может, если раскается староста в молитве чистой, то и душа утопленницы покой найдет…

Как назло, я со старостой прямо на пороге шинка столкнулась. Подхватила его под локоть и за собой потащила, никак ему нельзя сегодня в шинок. Другой у меня план теперь.

— Пане староста, знаю я, как душу Марыськи успокоить. Знаю, кто купцов губит, кто покойницей прикрывается, кто в убыток вас заводит.

— Правда? — обрадовался староста. — Так надобно прямо сейчас…

— Нельзя. Вы ж сами шляхтичу пожаловались. Он крестик мой забрал, не помните разве? Так что надо его присутствие. Вы уж попросите его завтра приехать. И не забудьте напомнить, чтоб крестик мой взял. Потому как я без него не смогу обратно покойницу в навь вернуть. А про купцов не тревожьтесь. Не будет больше смертей. Только в шинок без меня не ходите, а то проболтаетесь еще раньше времени.

Я хитро подмигнула старосте, а потом барвинок достала и показала.

— Марыська сама ко мне приходила.

Побледнел староста, и последние сомнения пропали — он сгубил девку.

— Велела душегубу покаяться, а иначе со свету его сживет, подарки его клятые вернула.

— Неужто указала на убийцу? — промямлил староста и испуганно перекрестился.

— Так не может она указать, — уверенно пояснила я. — Потому и покоя ей нет, что не может. От злости бесится, людей пугает. Но я так думаю, что тот, кто купцов травит, он и Марыську сгубил. Завтра все решится. Не забудьте ляху про мой крестик напомнить, пане староста. А то завтра вызвать покойницу я смогу, а вот назад ее отправить без креста — никак. И Макарыча уж выпустите, помощь его нужна будет.

Барвинок с маком я на могилку вернула, вдруг староста придти решит и проверить. Хоть я и рвоту вызвала, чтоб от остатков яда избавиться, и молилась весь вечер, все равно плохо мне спалось, тревожно. Под утро Марыська приснилась, простоволосая, в одной рубашке, окровавленная. Холодно ей было, все она ко мне руки тянула, согреть просила. Только я даже во сне знала, что стоит руку ей дать, и все, утащит за собой в навь. Я на постели вскочила, сердце унять сразу не смогла. И все мне покоя не давало, почему во сне Марыська в крови была…

Макарыч долго меня уговаривал отступиться и бежать из города, слишком рисковый план я затеяла.

— Ведь если не получится у тебя, если ошиблась ты, то клятый лях на месте зарубит, как узнает, чьи мы. И это еще хорошо, потому что может отправить на лютую и долгую казнь на площади, панам на потеху!

— Не могу бежать. Девку сгубили, а теперь помешанный из-за нее людей травит. Положим, поделом Потоцкому, так ведь не знаешь, кому душегуб завтра отравы подсыплет! Ты меня уж не подведи, Макарыч. Как начнется все, готов будь. В хату проберись, сорочку ищи. Как найдешь, так сразу ко мне. А после… Бежать надо будет, пока ляхи не опомнятся.

Да и поздно бежать уже было, тучи уже собрались, громовицей[20] не зря я называлась. Шляхтич со своими жолнерами уже на месте был. Коня своего возле шинка привязал. Хороший конь у него был, тонконогий, гладкий, а шерсть блестела, как жирные пятна на воде. Такого и увести не грех.

— Вашмость, крестик давайте, — руку я к шляхтичу протянула.

Он взглянул на меня холодно, брови вскинул.

— Как обещано, укажешь, кто моего пана сгубить хотел, так и получишь.

Улыбнулась я шляхтичу так ласково, как смогла, только Макарыч от моего взгляда посерел весь, в дальний угол попятился.

— А что, вашмость боится, что сбегу? Только куда ж мне деться… — рукой шинок обвела, где уже тесно было. Староста пришел, в сторонке сидел, батько Марыськи мрачнее тучи надулся, Василь на него смотреть не смел, даже Кривошей пожаловал. Шляхтич скривился, но полез за пазуху, крестик вытащил, у меня перед носом покачал на цепочке, а потом на пол уронил и сплюнул зло.

— Пся крев, попробуй только обмануть!..

Поторопилась я за крестиком нагнуться, чтобы лицо, ненавистью перекошенное, скрыть от клятого ляха, не время еще.

— Зачем же мне обманывать, вашмость… — я угодливо улыбнулась, дыхание выровняв. — Всю правду расскажу… Как дело было… А началось все год назад, когда Марыська утопла. Красивая девка была, все с тем согласились…

Время потянуть мне надобно, чтобы Макарыч успел все подготовить, чтобы Тараска решился отраву подсыпать, чтобы староста чарку с ней выпил.

— Хлопка, мне про твою девку не интересно знать!.. — оборвал меня лях поганый.

— Вашмость, так с ней все связано! Уж потерпите малость. Красивая девка была, — повторила я, украдкой поглядывая на старосту. — Только гадости про нее говорить стали, что с купцами гуляет, что подарки дорогие принимает…

— Брешут все! — стукнул кулаком по столу олийник и взвился, но жолнеры его враз к месту припечатали.

— … А еще свадьба у Марыськи сговорена была на Покрова. С паном Кривошеем. И вдруг полезла девка в речку купаться. В сорочке одной. В холод осенний. Странно, правда?

Клятый лях уселся на лавку, на меня уставился холодными глазами, жолнерам своим знак сделал, они тоже сели. Понял, что ждать придется. Макарыч появился, головой кивнул, сверток показал. Значит, права я оказалась.

— Только не по своей воле Марыська в воду полезла. Ревность жгучая ее сгубила, зависть людская. Ходил за ней душегуб по пятам, за каждым шагом следил, взором поедал. А как убил, мало ему показалось. Совсем умом тронулся, ревность дышать не давала. Стал он соперников губить, отраву им сыпать…

Староста уже горилки пригубил, значит, скоро подействует.

— Красавка это, вашмость. Ядовитая трава, что дыхание сбивает, разум омрачает. Оттого и мерещилась купцам покойница, ведь про нее постоянно твердили в шинке. И вашего пана этой отравой сгубить хотели…

— Кто? — лях с места медленно встал, лицо страшное, глаза мертвые, пальцы на сабле побелели.

Макарыч ко мне подошел, сверток протянул.

— Тараска, — кивнула я на парня, сорочку из свертка разворачивая.

— Неправда! — заорал Тараска, пытаясь вырваться из рук жолнеров. Один из них стукнул его крепко, он обмяк, на колени упал, заскулил от боли, но продолжал твердить. — Не убивал я Марыську, не я это! Люба она мне была, пальцем не тронул!