Далия Трускиновская - Деревянная грамота

Кто ни заглядывал в приказ — все слышали возмутительную повесть о нападении. И где! В трех шагах! На Никольской!..

Так этого дела оставлять нельзя.

Проучить налетчиков следует — чтобы всей Москве неповадно было!

Пусть знают, каково Земский приказ задевать!

Когда Деревнина отправили домой на извозчике с Аникеем Давыдовым, когда заново отобрали сказку у Похлебкина, старые приказные орлы, Протасьев с Колесниковым, усадили Стеньку перед собой и так принялись допрашивать бедняга вспотел.

— Одно из двух, — сказал Протасьев. — Либо тот еретик, Арсений Грек, догадался и своих людишек за вами выслал — грамоту отобрать, уж больно полюбилась, либо, Степа, кто-то еще на торгу приметил, как ты ее в приказ понес, и шел за тобой, и вас с Деревниным попросту выследил.

— Да Грек же! — воскликнул Стенька. — Он старичишка драчливый, все бы ему воевать! Я и в келье-то у него насилу ту грамоту отнял!

— Не вопи. Ступай-ка лучше домой, время позднее, да берегись, как бы вдругорядь не напали. А завтра пойдешь туда, где вся эта докука приключилась, поспрашиваешь. Может, кто вокруг того места крутился, и торговые люди его приметили?

— Безнадежная затея, — не одобрил Колесников.

— У тебя что получше найдется?

Пора было расходиться. Стенька вышел разом с Протасьевым.

Странно было видеть пространство у крыльца Земского приказа пустым. Тут обычно с раннего утра народ толокся. Они отошли немного.

— Что ж это Емельян застрял? — спросил Семен Алексеевич.

Стенька оглянулся.

Никто не спускался по ступеням — зато некая черная тень взлетела по ним торопливо и толкнула дверь.

— Кого еще черт на ночь глядя несет? — спросил Стенька.

Но не возвращаться же было.

— Может, Емельян с кем условился? — предположил Протасьев. — Мало ли из Верха кто? Такой человек, что и днем ему приходить невместно, и к себе позвать не может? Дела-то разные бывают. Вот как-то у государыни из покоев чарка пропала — тоже ведь и нам потрудиться пришлось…

И они побрели дальше.

Треклятый Голован опять отличился.

— Данила!!! — заорал Богдаш, но было поздно. Парень уже летел в одну сторону, а ведро с водой — в другую.

Богдаш кинулся помогать приятелю.

— Кость-то цела?

Данила ощупал бедро. Больно было чуть ли не до слез.

— Цела вроде…

— Что ж ты не поберегся? — принялся поучать, стоя рядом на корточках, Богдаш. — Знал же, что это за песья лодыга! Я гляжу — он ногу-то к пузу подтягивает и на тебя косится, а харя такая скверная! И как лягнет вбок! Сколько живу — ни разу не видывал, чтобы лошадь вот так, от пуза вбок, копытом била!

— Это он мне что-то припомнил, — Данила вздохнул, припоминая. — Может, что я ему вчера не первому корм задал? И кусаться он лез намедни, да по губе схлопотал…

— Возьми кнут да и поучи его, — велел, подойдя, дед Акишев. — Не то вообразит, будто он тут главный! И будешь ты с ним горькие слезы проливать.

Данила поднялся, взял протянутый кнут, хромая, подошел поближе и пару раз оплел Голована по крупу. Тот подался в сторону, глядя так разумно, будто словами выговаривал:

— А все равно я тебя сильнее уел, чем ты меня!

— Ну, что с ним станешь делать? — спросил Данила. — На мясо разве пустить?

— Коли всех норовистых бахматов на мясо — кого седлать будем? Аргамаков, что ли? — полюбопытствовал Богдаш. — Так они свой жир еле волочат! Ну, сам идти сможешь? Или на закорки тебя брать?

— Сам управлюсь! — Данила не любил принимать помощь. То есть, от Тимофея Озорного или от Семейки Амосова — еще мог бы, но не от языкастого и ядовитого Богдана Желвака.

— Как знаешь.

Богдаш пошел по проходу меж стойлами — высокий, едва не головой под самый потолок, и кудри его, удивительной желтизны, были в полумраке как широкий огонек свечи.

— Ишь ты — государевы аргамаки жир еле волочат… — неодобрительно проворчал дед Акишев.

— А то нет? — удивился Данила. Красавцы-то они были холеные, с лебедиными шеями, и знатно выступали под боярами, звеня заменяющими поводья гремячими цепями, бубенцами на запястьях и даже цепочками в два-три звена на подковах, но коли погнать взапуски любого из этих коней с Голованом, то на первой же версте и станет ясно, что против бахмата им делать нечего.

— Сейчас я тебе, дураку, растолкую, что есть подлинный аргамак, — дед Акишев пошел меж стойлами, даже не глядя, ковыляет ли Данила следом. — Ты в бессмыслице своей полагаешь, будто аргамак — это когда грива по земле метет? Когда хвост хоть веревкой подвязывай? Такого коня под боярыню седлать, бабьим седлом — видал? Вроде креслица! И ездить на нем шагом! Вот — аргамак!

Он указал на сухого, поджарого, хотя корм на государевых конюшнях был хороший, недавно приведенного и еще не изученного конюхами ладного конька.

Позвал:

— Байрам! Байрамка!

Конь повернул голову, посмотрел деду прямо в глаза своими — огромными, темными, пока — спокойными.

— Байрамушка, дитятко… Гляди! Головка у него легкая, малость горбонос, но это еще не примета. Уши длинноватые — вот примета! Холка высокая еще примета. Зад висловатый… ну, это не главное… А, вот! Щеток у него нет!

В доказательства дед нагнулся, ловко ухватил и, сгибая, приподнял конскую ногу.

— У аргамака грива и хвост небогатые, да их и впотьмах пальцами узнаешь как шелк. Потрогай!

Данила прикоснулся к черной гриве гнедого конька.

— А вот выведем погулять, осветит его солнышко, и еще примету увидишь. Шерстью он золотист. Бояре не все в конях толк знают. Этого аргамака под себя не взякий возьмет. А он-то и есть самый нестомчивый! Им главное были бы бока крутые. А для наших дел толстобрюхие не надобны…

Даниле загорелось — взять этого Байрамку да и попробовать, прогнать по льду Москвы-реки, где совсем скоро, на Масленицу, выгородят из снега место для конских бегов. Да какое там! Голован так двинул — ногу до стремени не задрать, больно!

И промаялся Данила два дня, растирая больное место всякой вонючей дрянью, пока не удалось сходить в баню и распарить бедро. И то еще наутро боль чувствовалась.

— Ну, что, убогий, хорошо тебя Голован подковал? — осведомился дед. Ну да я тебе работу придумал. Ступай в шорную! Будешь там сидеть и трудиться, а оттуда — ни-ни!

Данила уж было обрадовался — наконец хоть кто-то поучит сбрую шить и чинить. Но дед, отлучившись, вернулся со своим любимым лукошком, в котором лежало доверху разного добра, завернутого в холстинки и разложенного по ларчикам.

— Давно пора тут разобраться, — ворчал дед, выкладывая на узкий стол все это имущество. — Вот кто бы мне объяснил, с чего серебро чернеет? Не от сырости же? Вдруг назавтра государь в поход подымется — а у нас не серебро, а хуже грязи подзаборной…

Он стал выкладывать конские оголовья, решмы, бубенцы, что цепляют для звона на конские запястья, гремячие цепи из крупных колец, заменяющие поводья, отдельные чеканные бляхи от ремней.

— И вот чем мы государю сбрую-то украшаем… — дед Акишев открыл ларчик. — Вот его любимые подвесочки.

Данила не понял — за что их любить? Невидные, не блестящие, что-то тускло-коричневое в серебро оправлено… С острыми кончиками…

— Медвежьи когти это, дурень, — беззлобно объяснил дед. — Сам государь зверя добыл. Большой зверина попался, чуть рогатину не сломал. Государь велел когти в серебро обделать и к сбруе привешивать. Гляди, когтищи-то! Матерый был медведь!

Данила даже рот приоткрыл — оказывается, государь и на медведя хаживал! А он-то думал — все лишь соколами балуется.

— Стало быть, почистишь серебро-то, чтобы сверкало. На оголовье видишь орел? Чтоб от него искры сыпались!

И все утро Данила добывал эти самые искры…

Ближе к обеду решил поискать Тимофея.

Аргамачьи конюшни были невелики, особо спрятаться негде, притом — на кремлевских задворках, где не только трудились, но и жили в хибарках государевы людишки — пекари, мовники и мовницы, птичницы, весь кухонный чин, даже иные истопники, а истопник в государевых покоях — лицо важное, он не только печами заведует, а и у дверей стоит, стражу несет. Там же в крошечных избушках ютились и местные нищие — чтобы не так далеко было бегать к папертям кремлевских храмов. Один такой домишко, совсем закопченный, занимали Тимофей и Семейка. Чтобы туда перебежать, и одеваться не нужно было — он стоял прямо в конюшенной ограде. Однако бегать сейчас Даниле было несподручно — и он накинул на плечи тулупчик, тот самый, которым год назад снабдили добросердечные девки с Неглинки, и не за услугу, а потому, что стал богоданным крестным сыночка их подружки, Федосьицы.

У самых дверей он увидал Богдана Желвака. Тот нес Тимофею лубяной короб, откуда торчали досточки.

— Принимай гостей! — велел Богдаш, отворяя дверь.