Саймон Моуэр - Евангелие от Иуды

– Больно? – спросил Давид.

Лео мотнул головой. То, что казалось приступом, гримасой нечеловеческой боли, на самом деле было смехом.

Потом пришел полицейский, говоривший на эдаком трансатлантическом английском и записывавший слова Лео с весьма недовольным видом.

– Вы не заметили ничего необычного в то утро? – спросил он. – Может быть, вы видели посторонних людей или еще что-нибудь из ряда вон выходящее?

– Почему вы пришли туда так рано?

– У вас есть часы?

– Можете описать свои передвижения за предыдущие двадцать четыре часа?

– Вы встречались с кем-либо за пределами Библейского центра?

– У вас с собой что-нибудь было? Хоть что-нибудь? Пакет, возможно, подарок?

– Вы были у кого-нибудь дома за все это время?

– Скажите.

Наконец пожаловал и священник. Лео предупредили о его приходе, как будто священник мог представлять для него опасность.

– Конечно, при условии, что вы не против этой встречи, – заверили его.

– Разумеется. Пускай заходит.

Священник вошел в палату торжественной, важной походкой участника похоронной процессии. Француз Гай Откомб. Сложенные ладони его, казалось, были готовы к незамедлительной молитве. Он сел у койки и положил руку на плечо Лео, в знак благосклонности и даже благословения. Впрочем, стоило Лео шелохнуться – и Откомб мигом отпрянул.

– Тебе больно? – спросил он, как будто могло быть иначе.

Гольдштауб вернулся со свежими газетами. На фотографиях почерневшие окна архива обнажали свои беззубые десна. Обугленные куски и блестящие лужицы.

– Ущерб оценивается в пару сотен тысяч, – сказал он.

– А что пишут?

Он протянул страницу Лео, чтобы тот прочел все сам. «Один или несколько неизвестных», – такова была формулировка.

– Почему ты пришел туда так рано? – спросил он. – Что ты делал на работе так рано?

Лео не знал, не помнил. Он помнил лишь шум и свет: свет солнца, отблеск языков пламени, что тянулись к нему. Пальцы Мэделин, что касались его бесчувственной плоти и опаляли эту плоть.

– Говорят, это был бензин, – сказал Гольдштауб. – Так считают судебные эксперты. Бензин и нефть. И, возможно, некий часовой механизм. – Он развернул газету и показал другую картинку: снятые крупным планом шестеренки и колесики часов, почерневшие и закопченные. Carpe diem.Прямо на ухо Лео заверещал будильник, он проснулся – и Гольдштауб исчез. Вместо него рядом с Лео сидела его мать. Она обнимала его, ее плоть обволакивала его – плоть его матери, что стала плотью Мэделин; мягкая, скользкая плоть всасывала его, он тонул в ней, барахтался в ней, выплывал из огня и падал, обессилев, на берег…

На этот раз из полиции пришла женщина – брюнетка с темными глазами и сочувственной улыбкой медсестры. Однако вопросы оставались прежними, абсолютно те же вопросы:

– Вы встречались с кем-либо за пределами Библейского центра?

– Почему вы пришли туда так рано?

– Во сколько вы обычно начинали работать?

– Вы не заметили ничего необычного?

– Рассказывайте. Можете не спешить. Рассказывайте.

Позже с ним говорили врачи. Тихо, осторожно рассказывали ему о трансплантатах и грануляции, о струпьях и некрозе, об антисептике и санации полостей. Лео нравилось слово «санация», нравилась его горькая, вязкая ирония. [140]Ему вкололи анестезирующее средство, люди в масках склонились над его ранами и принялись срезать омертвелые ткани, а он видел лишь Мэделин, летящую в огненное озеро, Мэделин, ставшую его матерью – не той матерью, которую он помнил, а матерью в молодости, голой как сталь.

Незнакомые люди сменяли друг друга: медсестры, врачи, помощник Откомба, какой-то апатичный, задумчивый мужчина из британского посольства. Последний напомнил Лео о Джеке. Конечно же, он зналДжека, знал Мэделин, знал всю эту чертову историю. «Какой-то кошмар», – резюмировал он. И, наконец, Кэлдер. Кэлдер бродил по палате, выглядывал в окно, беседовал с небесной синевой и облаками.

– Что произошло? – спросил он.

Лео не ответил.

– Они уверяют, что ты ничего не помнишь.

– Не помню.

– Подозревают, что это могли сделать те манифестанты. Дети Бога, или как их там… Они могли подложить взрывное устройство. Сейчас их, разумеется, уже и след простыл.

– Ты так считаешь? Думаешь, это были они?

Кэлдер покачал седой головой. Мираж на фоне окна, видение в ореоле света.

– Я не знаю. – Он отвернулся от окна и взглянул на Лео.

На лице у него было написано, что внешний вид пациента ему не нравится. Лео понимал это. Он знал, как он теперь выглядит, потому что однажды попросил медсестру принести ему зеркало. Она поначалу отказывалась, но он настаивал. Она говорила, что это против правил, но потом все же нарушила правила и принесла ему зеркальце. Он был похож на прокаженного с сочащимися открытыми ранами. Словно один из тех, кого исцелял Иисус. Плоть Лео распухла, почернела, порозовела, побагровела. От волос остались лишь обугленные клочья, разбросанные по черепу, как сорняки по выжженной земле. Возможно, земле горшечника. [141]

– Что ты об этом думаешь? – спросил Кэлдер и прищурившись взглянул на Лео, как будто таким образом он мог узнать всю правду.

– Я не знаю, что и думать.

Кэлдер покачал головой.

– Спринклерная система была неисправна, представляешь? Сигнализация-то сработала, а вот спринклерная система – нет.

– Я помню сигнализацию. Этот звук. Он мне снится.

Лео улыбнулся ему, превозмогая боль, и чуть повернул голову, чтобы лучше видеть Кэлдера, чтобы вселить в него веру. Кэлдер выжидающе смотрел на него, как будто Лео еще предстояло покопаться в глубинах подсознания и извлечь оттуда новые сведения. Однако Лео знал, что ничего не обнаружит в этих глубинах. – Мне теперь часто снятся сны. Ну, знаешь, души в чистилище…

– Католические бредни! – раздраженно воскликнул Кэлдер. – Я думал, в этом вопросе мы солидарны.

– Что-нибудь уцелело?

– Ты уцелел. Это главное. А еще – копия большей части твоей транскрипции, представляешь? Кроме последнего фрагмента. Я скопировал это на свой ноутбук. Плюс несколько фотографий. Немного, зато хорошего качества. Разумеется, мы сможем их напечатать. Мы их непременнонапечатаем. Но какой смысл печатать их, если нет материальных доказательств?…

Вскоре он ушел. У Лео осталось впечатление, что Кэлдер кое о чем умолчал, не произнес некоторых обвинительных слов и не стал озвучивать определенные подозрения.

Воскрешение происходит не сразу. На это требуется время. Это болезненный процесс. Крошечные шажки, миллиметр за миллиметром – имеются в виду миллиметры эпителия, эпидермиса и, собственно, дермы. А когда боль стихает, на смену ей приходит зуд. Кожа нестерпимо чешется, как будто по ней – какая, право, изощренная пытка – бегают муравьи, как будто ее касаются, гладят, ласкают невидимые пальцы. Возможно, это похоже на прикосновения и ласки Мэделин. Она ведь не только касалась его покрова, но и проникала внутрь, доставая до самых уязвимых мест. Сны пробуждали в Лео любовный зуд. Она стояла у опустошенной им гробницы.

Позже, спустя много дней, его в буквальном смысле освежевали: ободрали слои кожи, точно пергамент, с бедер и залатали этой кожей грудь и шею, подобно тому, как священник стелет антиминс на церковный престол. Потом Лео окунули в глубокий наркоз, и врачи принялись скрупулезно восстанавливать сухожилия на руках при помощи точнейших инструментов: пальцы ведь должны как-то двигаться. Повсюду слышались проценты: процент обожженной кожи, процент вероятности, процент успеха. И снова его свежевали – разумеется, называя это «пересадкой тканей». Змея сбрасывала шкуру, выползала из старой оболочки, протискивалась в новую жизнь, где ей больше не придется пресмыкаться, где она сможет ходить по стерильным коридорам или сидеть в кресле и смотреть в окно на редкие сосенки и далекие холмы. Жизнь, ограниченная приемами пищи и книгами, населенная предусмотрительными врачами, медсестрами и, изредка, посетителями; жизнь, сдавленная жесткими повязками и заботливыми пальцами; жизнь, озвученная советами физиотерапевта. Терапевт напоминала ему Мэделин. Что-то знакомое угадывалось в ее улыбке, в наклоне головы… Иногда Лео воображал, что Мэделин сейчас выйдет из тела терапевта, сбросит верхний слой кожи и предстанет перед ним с неизменной ироничной полуулыбкой на устах.

Но метаморфоза так и не произошла, превращение не состоялось, и женщина-физиотерапевт непреложно оставалась сама собой.