Саймон Моуэр - Евангелие от Иуды

Портье вышел из своей каморки и с мрачным видом стад вытирать воду, натекшую у входа. В центре арки появилась дыра, которая вскоре забилась листьями, и потому внизу образовалась лишь небольшая лужица. Портье рассеянно озирался по сторонам, когда к дворцу вдруг подъехало такси. Возможно, он меня не узнал. Возможно, ему было наплевать.

— Синьор Миммо, — позвал я его, — вы не могли бы мне помочь? — Портье прислонил швабру к стене и вышел на тротуар.

— Синьор Неоман, — сказал он. Это была, скорее, констатация факта, чем радушное приветствие. Его, похоже, нисколько не заинтересовало мое внезапное появление у дворца в дождливый зимний полдень. Он не удивился и вообще не выказал никаких доступных пониманию эмоций.

— Вы не могли бы помочь мне с вещами? Боюсь, одному мне не справиться… — Я показал ему свои руки, затянутые в жесткие белые перчатки с застежками-«липучками». Как будто он требовал доказательств моей беспомощности. — Вот, видите: ожоги… Я сильно обжегся.

Портье кивнул, как будто в мире нет ничего естественней, чем стать жертвой пожара. Вероятно, он считал, что для людей вроде меня это в порядке вещей.

— Я что-то такое слышал, — сказал он. — Сплетням я не верю, но кое-какие слухи до меня дошли.

— У вас все в порядке?

Он пожал плечами и пробормотал итальянское выражение, обозначавшее состояние малопонятное, но смиренное: — Boh.

— Я отсутствовал дольше, чем намеревался.

Он снова кивнул и с явной неохотой взял мой чемодан:

— Знаете, у меня спина болит. Мне вообще-то нельзя ничего такого делать… — и поплелся к черной лестнице, той самой лестнице, по которой мы с Мэделин взлетали на крыльях восторга всего несколько месяцев назад. А может быть, год… Может быть, прошел уже целый год. В моем представлении отныне существовало две эпохи, две несовместимые половины жизни: до пожара и после. Сейчас, после пожара, мир очень сильно изменился.

— Ваша почта, — сказал портье через плечо, пока мы шагали наверх. — Я ее не выбрасывал. Можете забрать ее в любое удобное время.

— Почта?

— Ну, письма и все такое. Целая пачка насобиралась. — На одно мгновение сквозь его равнодушную наружность проступило нечто иное — любопытство, интерес. Он остановился и, повернувшись ко мне, сказал с легким укором: — А вы начудили, синьор! Так ведь? — И портье опять умолк и потащился вверх по лестнице, мимо окна, из которого открывался вид на крышу. Наконец мы добрели до нужного этажа и остановились у двери моей квартиры. Я порылся в карманах в поисках мелочи. — Я принесу вам вашу почту, если хотите, — сказал портье, увидев деньги. Шаркая ногами, он побрел вниз, пока я сражался с ключом, как будто разучился отпирать этот замок. Осторожно открывая дверь, я вдруг испугался того, что могу увидеть внутри. Однако пустой коридор, в общем-то, соответствовал моим ожиданиям: пыльный, неуютный, с едва различимым запахом плесени. Ни один призрак не прятался под скошенным потолком, ни один призрак не разгуливал по скрипучим половицам.

Я втащил чемодан, но не стал волочь его в спальню: открыл и распаковал прямо в прихожей. Первым делом я вытащил фотографию Мэделин и осторожно поставил ее на каминную полку в гостиной. Она отвечала мне привычным насмешливым взглядом, вынуждая вновь испытать жалость к самому себе. Потом я разобрал вещи и отнес их в спальню.

Позже я просмотрел все письма, принесенные портье. Он вытряхнул их из полиэтиленового пакета с надписью «Posta Italiana», и конверты рассыпались по обеденному столу. Около пятнадцати конвертов, самых разных форматов и цветов. Некоторые адреса были напечатаны, другие — написаны от руки; нашлась даже парочка совсем уж странных — с разноцветными буквами. Я сел за стол, чтобы рассортировать всю эту богатую корреспонденцию. Одно из писем, с нью-йоркской маркой, было адресовано Зверю 666. Другое — Антихристу. Но большинство все же предназначалось для отца Лео Ньюмана или хотя бы мистера Ньюмана. А одно было написано мною.

Я замер. Уместным словом было бы «окоченел»: от увиденного мне стало холодно, тело пронзил озноб. Это был увесистый конверт из манильской бумаги с негнущейся карточкой внутри. На нем стояли израильские штемпели и марка. Почерк, вне всякого сомнения, принадлежал мне. Ошибиться я не мог. Я бы не сумел написать так сейчас, своей заскорузлой, корявой лапой (упражнения в письме были частью реабилитационной программы), но когда-то это был мой почерк, знакомый и неотъемлемый, как черты лица. Я взглянул на дату и понял, что хорошо ее знаю: это был день ада, день огня, день воспламенения. Я перевернул конверт, как будто оборотная сторона могла дать мне подсказку, но, разумеется, ничего не обнаружил. Память моя безмолвствовала. Память — ненадежная таблица, с пустыми ячейками, с недостающими символами и знаками. Ткань памяти прорывается, как истлевают участки древних карт: а здесь пускай будут драконы… Я ничего не помнил.

Довольно долгое время я просидел, вперившись взглядом в конверт. Затем осторожно вскрыл.

Внутри находился обтрепанный коричневый лоскут, всего один фрагмент, загрубевший от времени. Я положил его на стол, этот кусочек волокнистого материала, который когда-то давно расправляли, жгли, трамбовали, полировали и били по податливой поверхности. Следом вывалились несколько крошек, посыпалась пыль. Я смотрел на этот лист с восхищением, но, вместе с тем, ощущал подспудный страх. Буквы дразнили меня, их точность и аккуратность будто высмеивали тот хаос, в который я был повержен. Я начал читать, следя указательным пальцем своей обезображенной правой руки:

ΤΟΣΏΜΑΤΟΗΡΜΕΝΟΝΕΤΣΦΗΛΑΘΡΑΠΑΡΑΠΟΛΙΝΙ

ΩΣΗΦΗΤΤΣΚΑΛΕΓΓΑΙΡΑΜΑΘΑΙΜΖΟΦΙΜΕΓΓΎΣΤΟΥ

ΜΟΔΙΝΕΩΣΑΡΠΠΝΩΣΚΕΙΟΤΔΕΙΣΤΗΝΤΟΠΟΝ

ΤΟΤΕΝΤΑΦΙΑΣΜΟΤΑΎΤΟΤ

Тело, которое они забрали, тайно похоронили у родного города Иосифа, которым был Рама-Зофим близ Модина, и по сей день никто не знает места захоронения.

Я откинулся на спинку стула и уставился на этот жалкий лоскут, страницу, явившуюся прямиком из моих ночных кошмаров, страницу из Евангелия от Иуды, которая опередила меня в путешествии по Средиземноморью, которая следовала по стопам Павла и, наконец, осела в Святом городе, где и дождалась моего возвращения. Она как будто руководствовалась неким внутренним намерением, словно ее вела незримая длань.

Материальное подтверждение.

Я слышал, как на улице снова начинается дождь: сильные, настойчивые пальцы забарабанили по черепице. Где-то в квартире потолок, судя по звуку, дал течь.

…и в ту ночь, когда он погиб, они отправились к гробнице, что была гробницей Иосифа… Свидетелем тому был Юдас, пишущий эти строки. Иосиф, Никодим и Юдас были там, и Савл…

Конечно, я боялся. Теперь я отдавал себе в этом отчет. Я приобрел опыт в подобных вещах. Боялся не чего-то конкретного, нет. Это был обобщенный страх, ни на что не направленный первородный страх перед существованием. Как эта страница оказалась здесь? Как она спаслась от холокоста?

Половицы жалобно всхлипнули. Я обвел взглядом пыльную комнату. Я был не один? Уже темнело, сгущался сумрак. Меня со всех сторон окружали звуки: капель с потолка, скрип паркета. Я сам понимал, насколько это абсурдно, но все-таки выкрикнул ее имя:

— Мэделин? — И она, будто отозвавшись на мой голос, взглянула на меня с каминной полки. Она неотрывно смотрела на меня, пока я, встав с кресла, ходил по комнате, не зная, куда спрятать конверт. — Как бы поступила на моем месте ты, Мэдди? — спросил я вслух. Я никогда не называл ее Мэдди при жизни. Это прозвище придумал для нее Джек. Но теперь она принадлежала мне в той же степени, что и ему. — Что бы ты сделала? — спросил я. — Как бы ты поступила, Мэдди?

В комнате стоял сундук — сундук, который сопровождал меня в школе и в семинарии, который последовал за мной из семинарии к первому приходу, а оттуда — практически во все временные пристанища, где мне доводилось жить. Я поднял крышку. Внутри лежали бумаги: завещание матери, распоряжения касательно дома в Кэмбервилле, перечень счетов в швейцарском банке, дневники, которые она вела, письма. Я вложил папирус обратно в конверт и водрузил его на самый верх, после чего захлопнул сундук и отправился искать течь в крыше.

Поезд во время войны, хромой и изувеченный: все места заняты, пассажиры сидят на корточках в коридорах, лежат в коридорах, втискиваются в проходы между вагонами. Люди лежат на багажных полках над сиденьями, людей укладывают в багажном отсеке, людей запихивают в грязные санузлы. Люди, давка человеческих тел. В затхлом воздухе стоит жуткий смрад: запах нестиранной одежды, немытых тел, вонь испражнений, мочи и табака.

«Guardate come siamo ridotti», — говорит кто-то. Смотрите, до чего нас довели.