Борис Акунин - Пелагия и чёрный монах

Говорил следователь медленно, нелегко подбирая слова — видно, не совсем ещё оправился, но на сумасшедшего был непохож.

— Где этот подвал? — спросил епископ у доктора, не зная, верить ли сказанному. Может, и подвала никакого нет?

— Вон там, пожалуйте за мной.

Донат Саввич повёл остальных в прихожую, оттуда в кладовку, а из кладовки, по каменной лестнице, вниз. Было темно, ассистент зажёг спичку.

— Вот дверь. Но там было пусто, и никакой лаборатории…

Не договорив, Коровин потянул ручку, и из проёма заструился неземной красноватый свет. Донеслось тихое пощёлкивание, звякнуло стекло.

Митрофаний заглянул внутрь.

У длинного стола, уставленного аппаратами и инструментами неясного назначения, склонилась маленькая фигура в просторной блузе. Под потолком горел фонарь, обмотанный красным фуляром, — отсюда и диковинное освещение.

Человечек, скрючившийся над столом, смотрел через какой-то хитрый микроскоп на тисочки, в которых была вертикально зажата чёрная металлическая пластинка. За пластинкой на специальной подставке стояла пустая колба. Нет, не пустая — на самом донышке поблескивала крошечная горка какого-то порошка или, может, мелкого песка.

Исследователь был так увлечён своими наблюдениями, что не расслышал шагов. Вид у него был чудной: на голове пожарная каска, к груди привязан цинковый таз — обычный, в каких стирают бельё.

— Так вот куда каска с пожарного щита подевалась, — вполголоса сказал ассистент. — Ко мне Фролов приходил, жаловался. Я вас, Донат Саввич, из-за ерунды беспокоить не стал.

Не ответив помощнику, Коровин шагнул вперёд и громко позвал:

— Господин Лямпе! Сергей Николаевич! Что это за тайны подземелья?

Маленький человек оглянулся, замахал на вошедших руками:

— Вон, вон! Нельзя! Её ничем не остановишь! Ничем! Железо пробовал, медь пробовал, сталь, олово, теперь вот цинк — как нож через масло! Буду жесть. — Он показал на кусок кровельной жести, лежащий на краю стола. — Потом свинец, потом серебро! Что-то ведь должно её удерживать!

Рядом с жестью действительно поблескивал лист тусклого металла и — гораздо ярче — серебряный поднос.

— Так, — констатировал Коровин. — Поднос похищен из моего буфета. Да у вас, Лямпе, ко всему букету патологий ещё и клептомания! Стыдитесь, Сергей Николаевич. А ещё апологет нравственности.

Физик смутился, забормотал невнятное:

— Да, нехорошо. Но где же? Время! Ведь никто, ни один! Всё сам! А ещё золота бы. Я на золото очень. И металлы родственные! Или уж прямо платину, чтоб подобное подобным. Но где, где?

Митрофаний вышел вперёд, воззрился на тщедушного Лямпе сверху вниз. Густым, не допускающим ослушания голосом сказал:

— Я вам, сударь, вопросы задавать буду. А вы отвечайте внятно, без утайки.

Учёный рассмотрел архиерея, склонив голову набок. Потом вдруг вскочил на стул и сдёрнул с лампы красную тряпку — освещение в комнате стало обыкновенным.

Даже стоя на стуле, Лямпе был ненамного выше величественного епископа. Странный человек полез в карман блузы, достал большие очки с фиолетовыми стёклами, водрузил их на нос и снова затеял осматривать преосвященного, теперь ещё обстоятельней.

— Ах, ах, — закудахтал он, — сколько голубого! И оранжевый, оранжевый! Столько никогда!

Сдёрнул очки, уставился на Митрофания с восхищением.

— Чудесный спектр! Ах, если бы раньше! Вы сможете! Скажите им! Они такие! Даже этот! — показал учёный на Доната Саввича. — Я ему, а он иглой! Остальные хуже! Малиновые, все малиновые! Ведь нужно что-то! И срочно! Её не остановишь!

Владыка, хмурясь, подождал, пока Лямпе утихнет.

— Не юродствуйте. Мне всё известно. Это ваше?

И пальцем Бердичевскому: дай-ка. Товарищ прокурора, пристроившийся под лампой читать послание Пелагии, вынул из сумки рясу, сапоги, фонарь, после чего снова уткнулся в листки. Казалось, допрос его совершенно не занимает.

При виде неопровержимого доказательства Лямпе заморгал, зашмыгал носом — в общем, сконфузился, но меньше, чем раньше, когда доктор уличил его в воровстве.

— Моё, да. А как? Ведь никто! Придумал. Раз малиновые. Пусть не понимают, лишь бы не совались. Жалко.

— Зачем вы разыгрывали этот кощунственный спектакль? — повысил голос епископ. — Зачем пугали людей?

Лямпе прижал руки к груди, затараторил ещё чаще. Видно было, что он изо всех сил пытается объяснить нечто очень для него важное и никак не возьмёт в толк, почему его отказываются понять:

— Ах, ну я же! Малиновые, непробиваемые! Я пробовал! Я тому, безлицему! Он ни слова! Я ему! — снова показал он на Коровина. — А он меня колоть! Дрянью! Потом два дня голова! Не слышат! Глас! В пустыне!

— Это он про усыпляющий укол, который я был вынужден ему назначить, — пояснил доктор. — Какая злопамятность, ведь уже месяца три прошло. Очень он тогда перевозбудился. Пуще, чем сейчас. Ничего, сутки поспал, стал спокойнее. Совал мне тетрадку, чтоб я прочёл его записи. Где там — сплошные формулы. И на полях вкривь и вкось, с тысячей восклицательных знаков, про «эманацию смерти».

— Это чтоб яснее! — в отчаянии закричал Лямпе, брызгая слюной. — Надо по-другому. Я думал! Дело не в смерти! Ничем не остановишь, вот что. Может, «пенетрация»? Потому что через всё! Но «пенетрирующая эманация» не выговоришь!

— Так вы, стало быть, не отрицаете, что наряжались Василиском, ходили по воде и светили из-за спины своим хитроумным фонарём? — перебил его владыка.

— Да, суеверием по суеверию. Раз не слышат. О, я очень хитрый.

— И бакенщику в окно грозили, гвоздём по стеклу скребли? А после в избушке напали на Ленточкина, на Лагранжа, на Матвея Бенционовича?

— Какая избушка? — пробормотал Сергей Николаевич. — Гвоздём по стеклу — бр-р-р, гадость! — Он передёрнулся. — К чёрту избушку! Про главное! Остальное чушь!

— И в окно Матвею Бенционовичу не стучали, встав на ходули?

Физик удивился:

— Зачем ходули? А стучать?

Товарищ прокурора, дочитавший письмо, негромко сказал:

— Владыко, это не мог быть Сергей Николаевич. Она ошибается. Посудите сами. Сергей Николаевич знал, что в ту ночь меня перевели со второго этажа на первый. Зачем бы ему понадобились ходули? Нет, это был кто-то другой. Некто, не осведомлённый о том, что я переместился в спальню первого этажа.

Кажется, способность к логическому размышлению у Бердичевского восстановилась, и это преосвященного порадовало. Но тогда получается…

— Так был ещё один Василиск? — Архиерей затряс головой, чтоб лучше думала. — Драчливый? Который ударил Пелагию, а перед тем таким же манером нападал на вас, Алёшу и Лагранжа? Нелепица какая-то!

Матвей Бенционович осторожно заметил:

— К выводам я пока не готов. Однако взгляните на Сергея Николаевича. Разве у него достало бы силы поднять бесчувственное тело и переложить в гроб, стоящий на столе? Алексея Степановича ещё куда ни шло, хотя тоже сомнительно, но уж меня-то определённо не поднял бы. Я ведь тяжелокостный, за пять пудов.

Митрофаний посмотрел на Бердичевского, как бы взвешивая, потом на худосочного физика. Вздохнул.

— Ну хорошо, господин Лямпе. А где же вы были той ночью? Ну, когда Матвея Бенционовича положили к вам в спальню?

— Как где? Здесь. — Учёный обвёл рукой стены подвала, после чего потыкал пальцем на приборы. — Всё главное сюда. Всё-таки каменные. Я — ладно, я исследователь. А ему (Лямпе кивнул на Бердичевского) не нужно. Опасно.

— Да что опасно-то? — воскликнул напряжённо вслушивавшийся в бред владыка. — О какой опасности вы всё время толкуете?

Лямпе умолк, косясь на доктора и нервно облизывая губы.

— Слово? — тихо спросил он преосвященного.

— Какое слово?

— Чести. Не перебивать. И не колоть.

— Слово. Перебивать не стану и уколы делать не позволю. Говорите, только медленно. Не волнуйтесь.

Но Сергею Николаевичу этого было мало.

— На этом, — показал он на грудь преосвященного, и тот, кажется, понемногу приучившийся понимать странную речь коротышки, поцеловал панагию.

Тогда Лямпе удовлетворённо кивнул и начал, изо всех сил стараясь говорить как можно яснее.

— Эманация. Пенетрационные лучи. Моё название. Маша хочет по-другому. Но мне больше так.

— Опять лучи! — простонал Донат Саввич. — Нет, господа, вы как хотите, а я крест не целовал, так что пойдёмте-ка, коллега, на свежий воздух.

Оба эскулапа вышли из подвала, и Сергей Николаевич сразу стал спокойнее.

— Я знаю. Говорю не так. Всё время вперёд. Слова слишком медленные. Нужно более совершенную коммуникативную систему. Чтоб сразу мысль. Я думал про это. Посредством электромагнетики? Или биологического импульса? Тогда все меня поймут. Если бы прямо мысли — из глаз в глаза, это бы лучше всего. Нет, глаза плохо. — Он загорячился. — Выколоть бы глаза! Только сбивают! Но нельзя! Всё на зрении. А зрение — обман, ложная информация. Несущественное — да, но главное упускается. Убогий аппарат. — Лямпе ткнул пальцем себе в глаз. — Всего семь цветов спектра! А их тысяча, миллион, бессчётно!