Далия Трускиновская - Опасные гастроли

Я беззвучно выразился в стиле боцмана, которых школит неловких новичков. О, если бы со мной был сейчас Гаврюша! Но верного моего помощника Яшка уже воротил в лавку и, сдается, привязал там крепчайшей веревкой — чтобы бедняга не помчался в порт прощаться с Клариссой.

Плотники окружили Люциуса, они явно его о чем-то просили, и он, встав, вошел в опустевший цирк, они — следом.

Тут-то я и ужаснулся. Что, коли Штерн прав и кто-то из этих крепких парней — посланец? По непонятной причине он не смог забрать драгоценности до той страшной ночи, а потом — потом плотники, чего-то насмерть испугавшись, скрылись не только из цирка, но даже из самой Риги.

А у меня даже не было пистолетов…

Но мы, флотские, не боимся океанов, вернее — боимся, но страх свой умеем преодолевать. Я снял с головы своей цилиндр и повесил на приотворенную дверь. Пропадет — ну и черт с ним! Но если сейчас подъедет Штерн со своими людьми, он сообразит хоть, где меня искать. Конечно, если подъедет сразу, пока головной убор не присвоит какой-нибудь мимобредущий забулдыга.

Итак, я направился по стопам веселого Люциуса. В цирковых сенях был полумрак, в коридоре — то неуловимое ощущение запустения, которое возникает в брошенном доме. И вдруг раздался стук и треск. Я на цыпочках двинулся поглядеть, что означает сей шум, и увидел такую картину: начиная от дверей, ведущих к форгангу и конюшне, два плотника ловко и споро отдирали расписную холстину. Сады Версаля, намалеванные дешевой кистью, слетали со стен, открывая деревянные конструкции лож, и укладывались на пол.

Странно, подумал я, не пойдут же эти господа, разобрав цирк на дощечки, в порт — просить у де Баха денег. Видимо, им за разборку заплатили заранее. И продали древесину какому-то купцу, чтобы он потом приехал и забрал ее. Или же де Бах уговорился с ними, что им достанутся бренные останки цирка, включая размалеванные холсты и древесину! Решив, что надо бы узнать у Яшки, насколько цена древесины соответствует оплате труда артели плотников, я направился к этим двум молодцам.

Я уже не помнил, как по-латышски «Добрый день!», а тогда я эти слова знал — Гаврюша их при мне употреблял. И я обратился к плотникам со всей любезностью, на какую был способен.

Кроме того, я достал из кармана бумажник и вынул двадцать пять рублей ассигнациями. Деньги это были для плотников не Бог весть какие, но и не гроши. Я решил — пусть они сразу не поймут мою немецкую речь, но, увидев деньги, по крайней мере, очень постараются понять.

За то время, что ушло на поиски Вани, я несколько улучшил свой немецкий, но сомневался, что смогу задавать этим людям сложные вопросы и понимать их ответы. А меж тем время меня подстегивало. Даже если погрузка лошадей на судно затянется, даже если возникнут какие-то недоразумения, все равно — через час-полтора «Минерва» отчалит, и догонять ее, останавливать, снимать с борта убийцу, если только плотники назовут мне убийцу, можно будет только по приказу полицмейстера и коменданта порта.

Услышав из уст моих слова моей родной речи, оба молодца разом опустили свои орудия — клещи и гвоздодер. Дальше я перешел на немецкий.

— Господа! — обратился я к плотникам, не зная, как бы еще начать свою речь. — Вам не надо меня бояться. Я хочу сделать вопросы — один, два, три вопроса. Вы ответите, вы получите эти деньги.

Эти орлы переглянулись и действительно ответили мне — на чистом латышском языке! Они показывали в сторону манежа, и я понял, что их знаток немецкого находится сейчас там, очевидно, впопыхах изображает под надзором Люциуса Шиллерова разбойника.

А идти к Люциусу я боялся — кто его знает, вдруг Штерн прав, и этот смешной толстяк — соучастник воров, ожидавший не только юных театроманов, но и своего сообщника-бунтовщика? Он же может с перепугу натравить на меня всю артель, и мое мертвое тело будет вывезено вместе с досками и благополучно отправлено в плаванье вниз по Даугаве с булыжником на шее.

— Господи! — воскликнул я по-русски от всей души. А более ничего не прибавил — Господь и так должен был понять мою молитву.

Как видно, именно в этот миг иссякло долготерпение Божье, и он решил примерно так: воры и их сообщники имели довольно времени, чтобы раскаяться, они сего не сделали — так что уйти от возмездия им не удастся, оно их настигнет в тот самый миг, когда они уже будут праздновать победу. И вот та флотская рука, которой я доверяю послужить делу возмездия.

Я услышал быстрые шаги — кто-то вбежал в цирковые сени и несся по коридору. Обернувшись, я увидел запыхавшегося Гаврюшу. Счастлив я был не менее, чем Шекспиров Ромео, узревший свою Юлию!

— Сбежал? — спросил я. — Она уж уехала в порт. Хочешь проститься — выручай, помоги мне с этими орлами договориться. Тогда возьму тебя с собой и Якову Агафоновичу ничего не скажу.

Он кивнул — говорить не мог; наверно, бежал, как угорелый, от самого Гостиного двора.

Я дал ему возможность отдышаться и велел перевести первый вопрос: были ли эти молодцы за кулисами в ту ночь, когда в цирке объявили пожар. При этом я высоко держал ассигнацию — чтобы охотнее отвечали.

Ответ был: нет, что-то чинили наверху, в оркестровой ложе (Гаврюша перевел как «комнату для игрецов», ну да я догадался). Но они могут позвать Петра и Яна, которые как раз были тогда на манеже и говорят по-немецки. Я вздохнул с облегчением, достал часы и кинул взор на циферблат. Время шло неумолимо — но раз Люциус не торопился, то и я имел еще несколько минут.

Я велел молодцам звать своего Яна и Петра, да как можно скорее. Один из них ушел и пропал.

Я, сгорая от беспокойства, достал «брегет». Секунды бежали, минуты бежали! Плотникам-то некуда торопиться, да и Люциус может дойти до порта за четверть часа, без него не уплывут.

С манежа доносились голоса — последняя репетиция была в разгаре.

— Как же так? — жалобно спросил Гаврюша. — Тут добра было — за неделю не вывезти. А они за утро управились!

— Это тебе за неделю не вывезти, а бродячие балаганщики уж наловчились быстро собираться. Да не тоскуй ты, сумеешь с ней проститься… — тут мне вдруг стало жаль парня. — Гаврюша, неужто это так важно?

— Не знаю, — отвечал он уныло. — Ох и достанется мне от Якова Агафоныча…

— Я тебя не выдам.

— Он догадается. Я-то думал — добегу до цирка и вернусь, а теперь — в порт бежать.

— Скажешь — я тебя встретил и велел с собой идти. Весь спрос — с меня.

Подсказав эту ложь, я вздохнул — и верно Яшка говорил, что в Гаврюше живут бурные страсти.

Я весь измаялся, когда в коридоре появился Люциус. Быстрым шагом он проскочил мимо нас с Гаврюшей и устремился к сеням.

— Стало быть, с ним расплатились и последние наставления выслушали, — сказал я. — Теперь мы ими займемся.

И я побежал к дверному проему, отделявшему коридор от помещения возле форганга. Гаврюша последовал за мной.

Мы выскочили через форганг на манеж, где еще стояли кружком плотники. Впервые в жизни я был в цирковом манеже — но все на свете надобно испытать. Тот молодец, которого я послал за Яном и Петром, указал на них рукой. И произошел разговор — куда более долгий, чем хотелось бы.

— Я вам зла не желаю! — начал я. — Охота вам ставить для своего удовольствия Шиллеровых «Разбойников» — ставьте на здоровье! Мне только одно знать нужно — кто из вас был возле форганга и ждал своего выхода, когда закричали про пожар?

Они быстро посовещались, поглядывая на меня искоса. На разбойников они не были похожи — обычные парни от двадцати до двадцати пяти, старший в артели — чуть за тридцать.

— Не верят, — сказал Гаврюша. — Полиции боятся. Пьеса-то про разбойников, видать, зловредная. Коли там крокодильи дети…

— Скажи — мне до пьесы никакого дела нет. Нет, скажи — я сам Шиллера просто обожаю!

Он сказал и перевел ответ: оказалось, что пьеса переведена на латышский чуть не двадцать лет назад, и ее впервые поставили в имении под Вольмаром батраки тамошнего помещика, и сам помещик был доволен, так что пьеса не злокозненная. Но рижским господам может не понравиться — а понять рижских господ простому человеку не дано. Тут я с ними охотно согласился — сам я этих господ недолюбливал.

Они были славные ребята, только запуганные. После ночного переполоха они испугались, что в цирк явится полиция — а объяснять полиции про Шиллера они совершенно не желали. Тем более, что почти все полицейские — немцы, и вряд ли они будут довольны, узнав, что простые люди ставят для своего удовольствия господскую пьесу. А еще менее будут довольны, узнав, что это как-то совпало с кражей лошадей. Так что проще было сбежать и спрятаться. Потому что в споре латыша и немца всегда латыш виноват.

Полагаю, что наши русские ремесленники, попав в такой переплет, точно так же удрали бы с перепугу. Только сомневаюсь, что наши додумались бы до театра. А эти, вишь, ввысь тянутся…