Владимир КОРОТКЕВИЧ - Черный замок Ольшанский

– А другие земли куда подевал? – иронично спросил Марьян.

– Ну, не в кармане же унес. Бросил.

– Вот оно как, – сказал Марьян. – Колья, плахи, дыба. А кто из главных заговорщиков остался?

– Валяй.

– Ольшанский остался. Один из всех. Единственный, с кем ничего не случилось. Наоборот, осел в поместьях прочно, как никогда. Почему?

– Сильный был. Боялись. Род княжеской крови, и с королями повязан не раз.

– Чепуха. Не поглядели бы.

Он бросил книжку на стол. Мы молча сидели друг против друга. Наконец Марьян провел рукой по лицу, словно умылся.

– И как раз с этого года начинается невиданное, просто даже предосудительное, фантастическое обогащение рода. Тысяча и одна ночь. Сокровища Голконды и Эльдорадо. Дарят города. Встречая великого князя, одевают в золото тысячи шляхтичей и крестьян. Листовым золотом покрывают замковые крыши. Словом, налицо все, на что способен был человек того времени, неожиданно разбогатев.

– Внешне вроде бы культурно, а изнутри…

– Дикарство? – спросил Марьян. – Да нет. Это тоньше. Смекни: только-только достигли настоящей власти. Над душами, над телами, над государством, наконец. С Всеславом-Чародеем[15] не очень-то поспорил бы, не шибко побрыкался. А тут… Ну и отказали сдерживающие центры. Отказали, как у всех свежеиспеченных властителей над всем, хотя многие из этих, свежих, и столетиями свой род тащили, но на правах… ну, дружинников, что ли. И вот началось: внешне гуманисты, внешне утонченные, а изнутри – тигр прет.

– Тут ты, по-моему, ошибаешься, – сказал я. – Вспомни Острожских, Миколу Радзивилла, Сапегу Льва. Настоящие, образованные, воспитанные люди, пусть себе и тоже со страстями.

– Это внешний разлад, – сказал Марьян. – Конечно, в массе это не двор Чингисхана и не опричный двор. Все же на глазах у Европы, начала гласности, начала демократии, пускай себе шляхетской. Nobless oblige[16]. Но ломки хребтов и здесь хватало. Время такое.

– «Время всегда таково, каковы в нем живущие люди», – процитировал я кого-то. – Но ты все же гони сюжет.

– Ну и вот. Вдруг через каких-то сто лет всему этому роскошеству – крес![17] Довольно через меру кутить, довольно листового золота, довольно собственных полков в парче! Обычный, не самый богатый род. В чем дело?

– Этого мы никогда не узнаем, – сказал я. – Мало ли что там могло произойти? Ну, скажем, во-первых, – этот Петро Давыдович, хотя и сильный, однако побаивался, что припомнят участие в заговоре, и решил то богатство растранжирить, пожить на всю катушку. И наследники транжирили. А когда все промотали, то и успокоились.

– Т-так, – сказал он. – Ты знаешь, что это за знаки и что они обозначают?

На клочке бумаги он вывел следующее:

– Ну, ты меня ребенком считаешь. Это числовые знаки букв. Первая – легион, или сто тысяч, вторая – леодор, или миллион.

– Ну, а это?

И он написал еще и такое:

– Ну, шестьсот тысяч, ну, семь миллионов.

– Так вот, ответь мне теперь, дорогой ты мой шалопай, лоботряс и вертопрах Антон Глебович, каким таким образом мог человек, даже могущественный, наворотить за полгода состояние в шестьсот тысяч золотых да на семь миллионов драгоценными камнями – это по тем временам, когда и в самом деле «телушка-полушка» была, – и каким образом он, даже если бы ел то золото и его наследники ели, мог за каких-то сто тридцать лет расточить, промотать, растранжирить, струбить, ухлопать такой капитал? А ведь они, кроме того, ежегодно имели фантастические доходы.

– Отвечаю на первую половину вопроса: возможно, знал о казне заговорщиков и прибрал ее к рукам.

– А может, выдал? – спросил Марьян.

– Такое о людях брякать бездоказательно нельзя, если даже они и гниют уже в земле триста лет. На то мы и историки.

– Угм. «История, та самая, которая ни столько, ни полстолько не соврет». Сгнил он, только не в земле, а в саркофаге Ольшанского костела. Там на саркофагах статуи каменные лежат. Такая, брат, лежит протобестия, с такой святой да божьей улыбочкой. Сам увидишь.

– Почему это я вдруг «увижу»?

– Если захочешь – увидишь. Ну вот, а что касается исчезновения – вспомни балладу этого… менестреля застенкового[18].

– Выдумка.

– У многих выдумок есть запах правды. Я искал. Искал по хроникам, воспоминаниям, документам. Сейчас не стоит их называть – вот список.

– И докопался?

– Докопался. Тебе говорит что-нибудь такая фамилия – Валюжинич?

– Валюж… Ва… Ну, если это те, то Валюжиничи – древний род, еще от «своих» князей, тех, что «до Гедимина». Имели владения на Полоцкой земле, возле Минска и на северо-запад от него. Но к тому времени все реже вспоминаются в универсалах и хрониках, видимо, оскудели, потеряли вес. В общем-то, обычная судьба. В семнадцатом столетии исчезают.

– Молоток, – с блатным акцентом сказал Марьян. – Кувалдой станешь. Ну, а последний всплеск рода?

– Погоди, – сказал я. – Гомшанское восстание, что ли?

– Ну-ну, – подначивал он.

– Гремислав Андреевич, кажется, Валюжинич. 1611 год. Знаменитый «удар в спину»? Черт, никак я этих явлений не связывал.

– А между тем, Гомшаны от Ольшан – не расстояние. Да, Валюжинич. Да, две недели беспрерывных боев и потом еще с год лесной войны. И на крюк подвешенные, и на кол посаженные. Да, знаменитый «удар в спину», о котором мы так мало знаем.

– Невыгодно было писать. «Предатели». И в такой момент! Интервенция, война. Последующие события, наверное, и заслонили все… Сюжет, Марьяне!

– Невыносимый ты, – возмутился он.

– Сгораю от любопытства. Не тяни.

– Ну так вот. И подсчитал я, мой дорогой, по писцовым книгам и актам, что за эти годы, учитывая и доходы с поместий, потомки, несмотря на все «сумасбродства», не могли истратить более трети приобретенных сокровищ. Это при самом что ни на есть страшном, «радзивилловском» мотовстве. И вот в год бунта Валюжинича в Ольшанах княжит Витовт Федорович, пятидесяти семи лет, а жена у него – Ганна-Гордислава Ольшанская, двадцати пяти лет, а в девичестве княжна Мезецкая. И княгиню эту нещадно упрекает в своем послании бискуп[19] Кладненский Героним за забвение княжеской и женской чести, а главным образом за то, что враги княжества великого пользуются для тайных с нею встреч монашеской одеждой.

– Действительно, ужас какой, – сказал я. – «Дама с черным монахом».

– И паршивый белорусский романтизм, – сказал Марьян. – Вот, представь себе такую мою гипотезу. Все разбито. Спасения нет. Повсюду рыскают вижи – соглядатаи и шпики. Сподвижники на кольях хрипят. И во всем с самого начала повинен князь Витовт Федорович Ольшанский. Ему на откуп было отдано Кладненское староство. Он греб бессовестно и неистово, много денег содрал с него на свою корысть. По его вине вешают людей. А жена, как и в балладе, – ангел. Что, не могли они ту казну, сокровища те, захватить и убежать? Чтобы хоть часть награбленного возвратить жертвам?

– Гипотезы, – сказал я. – Откуда тот поэт мог знать?

– А ты подумал, сколько архивов, семейных преданий, слухов, легенд, наконец, могло исчезнуть за сто с лишним лет? С войнами, да пожарами, да революциями? Наверное, что-то знал.

Он опять закурил. Не нужно было ему это делать.

– И вот в 1612-м, – он выпустил кольцо дыма, – этот человек, этот «монах», исчезает. Самое любопытное, что исчезает и она. Или бежали, или были убиты – кто знает? Скорее всего – бежали. Имеется свидетельство копного[20] судьи Станкевича, что погоня княжеская была, потому что те будто бы взяли Ольшанские сокровища, но он, Станкевич, властью своей погоню ту прекратил и гонити, под угрозой смертной кары от короля, не позволил. Может, какой-то другой княжеский загон догнал беглецов и убил? Нет. В том же копном акте имеется клятва Витовта Ольшанского на евангелии, что не убивал и нет крови на его руках. И что после его последней встречи с ними, когда выследил, как убегали они из Ольшан, такие-то и такие свидетели знают, что они были живы еще спустя две недели… А между тем их следы исчезли. Ни в каком городе аж до Вильно, Варшавы и Киева следов их нет.

– Ну, мало ли что! Тихо жили, вот и нет. Хотя попробуй проживи тихо с таким богатством.

Вдруг меня осенило.

– Погоди, а зачем там был копный судья Станкевич, человек из рода белорусских шерлок-холмсов, потомственный сыщик? Пускай он себе государственный муж, сыск для него – тоже дело далеко не второго порядка. Но ведь в шестнадцатом-семнадцатом столетиях почти ни одного шумного дела не было, чтобы его кто-то из Станкевичей не распутывал. Вплоть до самого нашумевшего Дурыничского убийства[21].

– То-то же и оно! Как раз во время исчезновения беглецов король назначил Станкевича на ревизию имений и прибылей князя Ольшанского.