Наталья Александрова - Закат на Босфоре

Маленький моторный катерок покачивался у причала. Зеленая вода плескала в почерневшие сваи, пахло водорослями и тухлой рыбой. Широкоплечий матрос в белой рубахе и черных штанах гордо скосил глаза на пассажиров. Турок бросил ему что-то повелительное, и катерок ладно затарахтел и побежал по голубой застиранной глади.

Унылые скалы Принкипе растворились в белесой дымке, катерок кроил и кроил голубое полотно, и наконец на горизонте возникли тонкие, синие, бирюзовые и розовые стрелы минаретов, сияющие купола Айя-Софии и мечети Сулеймана, яркие современные дома богатой Пери.

Константинополь, Царьград, Стамбул! Второй Рим, извечная русская мечта с Олеговых и Святославовых времен, великий город! Богатые толпы на улицах Пери, на мосту через Золотой Рог, звонки трамваев, гудки автомобилей, крики уличных разносчиков – на скольких языках предлагают они прохожим сладости и пороки, дурные новости и несбыточные надежды… Важные офицеры победивших армий неторопливо прогуливаются, гордо козыряют друг другу, кланяются дамам. Толпятся на перекрестках русские офицеры – машут руками, обсуждают судьбы отечества, ищут виноватых – тоскливые глаза, кокаиновая бледность, несвежие мундиры с золотыми погонами…

Борис шагнул на пристань, и первым человеком, кого он увидел в Константинополе, был Аркадий Петрович Горецкий – загадочный полковник таинственной службы. Как всегда, чисто выбритый, одетый в ладно пошитую английскую форму, благоухающий хорошим табаком и дорогим одеколоном – словно и не русский человек, а лощеный европеец, одинаково убедительный и красноречивый на двунадесяти языках.

Борис постарался подавить мгновенно вспыхнувшие раздражение и стыд оттого, что сам он плохо выбрит и утром успел только сполоснуть лицо холодной водой под допотопным умывальником. Форма его, и так сильно поношенная, приобрела и вовсе неприличный вид после обработки в вошебойке на Принкипе.

– Голубчик, Борис Андреевич! Как я рад видеть вас в добром здравии! – Горецкий шагнул навстречу, распахнул объятия.

– А-а, Аркадий Петрович! – Борис навстречу полковнику подался, но улыбка у него вышла не без горечи. – Так это вам я обязан столь быстрым прохождением турецкого карантина! Должно быть, я вам для чего-нибудь срочно понадобился?

– Ну-ну, не нужно сарказма, дорогой мой. Меня просила позаботиться о вас Варвара Андреевна.

– Сестра? – вскинулся Борис. – Где же она? С ней ничего не случилось?

– С ней все в порядке, – успокоил Горецкий, – она работает сестрой милосердия во французском госпитале. Сегодня никак не смогла прийти – дежурство у нее. Но она очень просила меня вас встретить и отвезти к ней в госпиталь. Вы ведь в Константинополе впервые, да и денег небось нету.

– Деньги есть. Правда, мало, – сознался Борис.

– Тогда едем, вещей, я вижу, у вас немного, – Горецкий оглянулся на потрепанный чемодан.

– Не нажил, – криво усмехнулся Борис. – Родина выбросила в чем есть, вот с этим только чемоданом.

– Да уж, голубчик, в новую жизнь мы приходим без ненужного балласта, – усмехнулся в ответ Горецкий.

– О чем вы говорите? – воскликнул Борис, идя следом по пристани. – Какая новая жизнь?

– Обязательно новая, – грустно подтвердил полковник, – особенно для вас. Вы с сестрой люди молодые, вам не поздно начать сначала.

– А вы? Чем занимаетесь здесь вы? – задиристо спросил Борис. – Опять какие-нибудь тайные дела и переговоры?

– Возможно, – уклончиво ответил полковник Горецкий. – Мы поговорим об этом позже. Повидайтесь с сестрой, оглядитесь, Варвара Андреевна знает, как меня найти.

Борис промолчал, но подумал, что зря он встретил Аркадия Петровича так нелюбезно, тот всегда относился к нему неплохо, ведь именно Горецкий спас его в свое время из феодосийской контрразведки. Правда, как выяснилось позднее, сделал он это, преследуя свои цели, но если бы не он, Борису пришлось бы туго. И Варе он помог в декабре девятнадцатого перебраться в Константинополь, и уговорил в Новороссийске капитана французского корабля подождать, чтобы Борис с Алымовым успели спастись. Их с полковником отношения дали трещину именно тогда, на корабле, когда Борис высказал Горецкому все, что он думает о генералах Генштаба, бросивших армию в Новороссийске на произвол судьбы, и о тех полковниках, которые этим генералам помогали.

Теперь Борис думал, что был неправ тогда, когда дал резкую отповедь Горецкому, – разумеется, полковник не мог отвечать за всех генералов. Сам он был, безусловно, человек честный, к тому же умный, обладающий большими познаниями и очень хорошо информированный. Борис вспомнил про связи полковника с англичанами, и как полковник общался в Феодосии с личным эмиссаром Черчилля. Вероятно, здесь, в Константинополе, Горецкий снова сотрудничает с англичанами. Только так можно объяснить его уверенный и спокойный вид.

В госпитале царили суета и всеобщее столпотворение. Раненые русские лежали в коридорах на походных койках, на больничных каталках и прямо на полу. Стоял жуткий запах гнойных ран и немытого мужского тела. Борис совершенно растерялся, слыша со всех сторон стоны и крики, но Горецкий схватил его за руку и быстро повел по коридору в дальнее крыло здания. Там было потише и почище. Сестры бесшумно сновали по коридорам. Аркадий Петрович переговорил по-французски с усталой пожилой монахиней, она оглянулась на Бориса и махнула рукой в самый конец коридора.

– Идемте, она там, – пригласил Аркадий Петрович.

Как бы подтверждая его слова, открылась последняя дверь, и знакомая худенькая фигурка в белой косынке с крестом вышла к ним. Борис сделал шаг вперед и застыл на месте. Горло перехватило, и он смог только прошептать пересохшими губами:

– Варька!

– О Господи! – Она уже висела у него на шее, счастливо смеясь и плача одновременно. – Ты наконец вернулся, ты живой!

– Не волнуйтесь, Варенька, живой и здоровый, – рассмеялся Горецкий. – Экий молодец, отощал только немного. Но это дело поправимое.

Борис оторвал сестру от себя и заглянул в залитое слезами лицо.

– Ну что же ты плачешь? Все уже позади, я здесь…

Она ничего не ответила и спрятала лицо у него на груди. Борис всегда понимал сестру с полуслова, так было с самого детства, вот и сейчас он понял, что ее гложет иная боль, помимо беспокойства за брата.

– Что с тобой, сестренка? – Он снова отстранил ее от себя и внимательно заглянул в глаза. – Ну, рассказывай!

– Там Петр, – она кивнула на дверь палаты, откуда только что вышла.

– Петька Алымов здесь? – вскрикнул Борис. – Вот это да!

Он рванулся было к двери, но посмотрел на опущенную голову сестры и остановился.

– Что? – спросил он глухо. – Он ранен? Тяжело?

– Это из-за ноги, ты знаешь, – тихо ответила она. – Открылось сильное воспаление, десять дней он был в горячке. И тогда ногу ампутировали по колено.

– А сейчас, что сейчас?!

– Сейчас он в депрессии, плохо ест и совершенно не хочет поправляться.

– Но он в сознании? Узнает меня?

– Узнает, но захочет ли говорить…

– Да что у вас здесь происходит?! – вскричал Борис. – Говорить он со мной не захочет…

Он рванул на себя ручку двери и влетел в палату. Комнатка была маленькая, с чисто выбеленными стенами, крохотное окошко затянуто накрахмаленной занавеской. Несмотря на малые размеры, в комнатку были втиснуты три кровати. Борис не узнал Алымова, пока Варя не тронула его за рукав и не повернула в нужном направлении. Петр лежал на спине, до горла закрытый одеялом. Глаза были открыты и невидяще уставились в потолок. Борис поразился неестественной бледности его лица.

– Эй, – тихонько позвал он и наклонился.

Алымов вздрогнул, его глаза изумленно раскрылись.

– Борис! – выдохнул он. – Живой! Голос был прежнего Петра Алымова, с кем прошел Борис немало дорог, когда отступали от Орла до самого Новороссийска. Борис обнял друга за плечи и поразился их худобе.

– Ты что, его не кормишь, что ли? – повернулся он к Варе.

Та не ответила, и Борис с грустью заметил, что глаза у Алымова снова погасли. Варя вышла в коридор, в открытую дверь Борис увидел, как она взяла у Горецкого какой-то маленький бумажный пакетик и спрятала его в карман белого передника сестры милосердия.

– Ты сесть можешь? – спросил Борис. – А то лежишь, в потолок смотришь…

Он помог другу приподняться и подложил подушку. Тот поморщился и в ответ на невысказанный вопрос пробормотал глухо:

– Нога болит. Вот нету ее, а болит, проклятая – сил нет терпеть.

– Вот что, Петр, – угрожающе начал Борис, – ты это дело брось. Не для того мы с тобой в Новороссийске из той смертельной бухты выплыли, чтобы ты теперь вот тут, в этой комнате, помирал. И не перебивай! – прикрикнул он, видя, что Петр шевельнулся. – Вижу, что не от раны тебе плохо. Знаю, что боль переносить ты умеешь. Тоска у тебя, хандра, себя жалко…

– Отстань ты! – Алымов нахмурился и даже сделал попытку двинуть Бориса кулаком в бок.