Эля Хакимова - Дело княжны Саломеи

Скромная избушка пряталась в самой глубине острова, надежно укрытая от посторонних взглядов купами деревьев и густыми кустами крыжовника. Довольно чистая и светлая горница была почти пуста, если не считать нескольких разнородных стульев с неудобными спинками. Для ожидающих посетителей, как догадался Грушевский. Сам Тимофей Митрич предсказывал лежа в полуподвале, и представлял собой массу живой шевелящейся грязи. Мрак, вонь, сырость составляли такой резкий контраст с тем ароматным летним чистым утром, из которого спустились в эту преисподнюю гости, что Грушевский едва не выскочил обратно в горницу, показавшуюся теперь настоящими царскими палатами. По всей видимости, старец, который лежал на своей лежанке не вставая, в ней же и совершал все свои отправления. Такая жизнь почиталась в среде непросвещенных крестьян и суеверных купчих-лабазниц за великий подвиг. Ходить за ним была приставлена одноглазая баба Алена, солдатская вдова.

— Кормила его сегодня, Алена? — строго спросила Домна Карповна дебелую бабу-солдатку, сидевшую у лесенки, по которой спустились посетители. — Ты уж не ленись, голубушка, почаще проверяй его, вишь, какой дух крепкий.

— Трудно, матушка, — равнодушно ответила та. — Если не доглядишь, он и лежит. А то и руку, бывает, замарает, ты подойдешь к нему, он тебя и перекрестит.

Максим Максимович, уж на что привычный по долгу службы был и к погорельцам, и к многодневным зарезанным, но здесь его передернуло. Старец этот лежал много лет, по словам купчихи, в церкви не молился, бога не знал, о себе говорил в третьем лице, и понимать его надо было со сноровкою. Бывало, пишет галиматью, вперемешку с русскими словами — греческие, латинские. Видать, ученый был когда-то, заметила одноглазая баба, убоялся премудрости и возвратился вспять. Посты не соблюдал и гостей заставлял есть с собой скоромное. Короче, морочит благодушную слепоту, констатировал про себя Грушевский, а благодаря суеверным дурам и вовсе дерзость его дошла до Геркулесовых столбов, тьфу! Как и Петр I, Грушевский склонен был видеть в юродивых и дураках, расплодившихся на Руси, «лицемерие, глупость и зло — обычное нагльство к обману простодушных невежд». Однако мнение свое он придержал при себе, с беспокойством оглянувшись на своего «больного». Как бы тому от этого хуже не стало! Тюрк стоял в сторонке и равнодушно взирал на старца. Обоняние его, казалось, и не заметило перемен.

— «Алавастр мира», сиречь водку, кушать любит, — с любовью прихвастнула Алена.

— Мати-сивуха! — вдруг резко выкрикнул хриплым голосом старец.

Все с изумлением уставились на него. Женщины истово закрестились.

— Редко когда говорит, — шепотом заметила Домна Карповна, встав на колена. — И правда, чувствует кончину…

— А разве святому можно водку? — поинтересовался Грушевский.

— Водку-то? — снова каркнул дядька, мигая своими глубокими, сверкавшими, как угольки, глазками. — Водку можно пить, поелику мы люди такие. Водку просим — воду пьем, воду просим — водку пьем! Все по велению святого Пятницы.

— Пел сегодня еще «О всепетая мати» и «Милосердия двери отверзи», — умильно отчиталась одноглазая.

— Предреки, батюшка, господам, — попросила Домна Карповна, — нарочно пришли к тебе за умом.

Старик зыркнул своими глазищами из густых зарослей косматых бровей и выпростал из-под грязного одеяла волосатую лапу. Алена подскочила с пером и обшитой сафьяном тетрадью.

— Кинареечка моя, — ласково пробормотал старец, — лапушка, вербочка.

«Лапушка» победоносно оглянулась на господ и поднесла книжицу. Пока старец писал, купчиха бормотала молитвы и клала крестные знамения, широко разводя руки над своими обширными персями. Закончив, старец кивнул Алене, та вырвала листок и подала Грушевскому. Поскольку в комнатке было темно, он торопливо поднялся по лесенке наверх и пулей выскочил на свежий воздух. Тюрк от него не отставал и не отрываясь глядел на листок, зажатый Грушевским в руке.

— Спасибо вам, Домна Карповна, — опомнившись, поспешил Максим Максимович поблагодарить купчиху. Та стояла в дверях избушки с просветленным благочестивым лицом.

— Ступайте, отдохните, — поклонилась она в ответ. — Венчание назначено на два часа, так уж, ежели за вами не пришлют, ступайте сами. Церковь за усадьбой, там увидите.

Распрощавшись с любезной купчихой, гости пошли к мостику.

— Удивительный народ русский, — рассуждал вслух Грушевский. — Такая широкая душа и искренняя вера, при таких диких нравах…

Оглянувшись, он увидел, что Тюрк встал как вкопанный посреди моста и не двигается с места. Иван Карлович не отрываясь смотрел на карман сюртука, в который Грушевский машинально положил записку. Наконец сообразив, в чем причина упрямства его подопечного, Грушевский тяжело вздохнул и сунул клочок бумаги в цепкие руки Тюрка. Тот принялся читать записку тут же, прямо на мостках. Грушевский стоял и наслаждался воздухом, плеском озерной воды и живописными берегами. Самому ему, после беглого осмотра, ничто в записке примечательным не показалось. Это были какие-то детские каракули, написанные очень ясным, четким почерком, будто ребенком, учившимся писать. Слова русские, греческие, латинские, написанные с грамматическими ошибками, да еще и кириллицей, в общем, представляли собой сущую белиберду.

«Пришли гуляти на свадебке, а будете искати беса. Цорная роза не спасет, а альпа (Белая, что ли? — предположил Грушевский, читая записку в первый раз) риза у ереси не уводит. Будьте мудры яко ехидны, и цели яко колюмпы (голуби?), и нетленен яко арпорс (если б вместо п, то это деревья) кипариси и кедри. Начало графинюшке, а венец княгинюшке. Тысяча девятьсот шестого года мензис (месяц) Иунию XIII студент холодных вод. Да не искусит вас Андриян, да не убоится Петр, да не спасет вас Марья».

Перекусив вареными яйцами и свежей сметаной, еще не успевшей согреться в горшочке, обернутом листьями лопуха, Грушевский как раз вышел на маленькую уютную терраску под гнутой китайской крышей, когда прибежал из усадьбы посланный за ними босой мальчик в рубашонке и плисовых штанах.

Тюрк, все это время просидевший как зачарованный над бумажкой с «пророчеством», без разговоров встал и вышел вслед за мальчиком. Он сказал, между прочим, фразу, чрезвычайно озадачившую Максима Максимовича.

— Свадьбы не будет.

Что он имел в виду, допытывался всю дорогу Грушевский, однако безрезультатно. Гости познатней и понарядней съезжались в каретах и открытых экипажах. У церкви уже собралась значительная толпа, состоявшая не только из местных жителей, но также из большого количества приезжих городского вида. Несколько журналистов с громоздкими камерами ждали на изготовке. Судя по всеобщему возбуждению, толпа начала собираться еще задолго до назначенного часа венчания. Обыватели много говорили о баснословном богатстве Зимородова, о чудесах парка и усадьбы, об обещанном вечером фейерверке и приглашенном из города духовом оркестре для увеселения публики. Ясный день, колокольный звон и всеобщее возбуждение невольно подстегивали воображение — ожидали чего-то уж совсем несусветно грандиозного.

Наконец, в ландо на резиновых рессорах подкатил жених. Под шепот и восклицания толпы он прошел к церкви и скрылся на время в алтаре. Впечатление Зимородов производил яркое. Это был высокий, физически сильный человек с русой бородкой и уложенной куафюрой. Его не лишенное приятности лицо и статная фигура навевали мысли о былинных русских богатырях. Черный фрак с белоснежной астрой в петлице смотрелся на нем несколько чужеродно, хотя и сидел как влитой на мощных плечах. В целом это был очень крупный, типично русский, по-своему красивый, но несколько хмурый человек. По его скуластому лицу крупной лепки все время пробегали следы сильных переживаний, как по земле — тени облаков.

Заметив среди моря людских голов знакомую студенческую фуражку, Грушевский окрикнул Колю.

— Ага, прибыл, — кивнул на храмовые врата юноша. — Эх, ничего не скажешь, хорош!

— Действительно, фигура примечательная, — согласился Грушевский. — Однако не слишком ли задержалась невеста?

— А вы не слыхали? Так здесь уже все об этом болтают. Говорят, невеста-то сбежала!

— Княжна Ангелова? — не поверил своим ушам Максим Максимович. Уж слишком это все смахивало бы на сюжет одной из тех песен, что распевали шарманщики. — Мне показалось, что она для такой эскапады слишком… благоразумна, что ли.

— Так вы ее видели? Где, там? — насторожился Коля. Почти все лепестки с несчастных тюльпанов давно облетели, и теперь в его руках остался пучок жалких стебельков и черных длинных листьев.

— Я видел только ее портрет, незаконченный.