Андрей Воронин - Рукопись Платона

— Матка боска! — в ужасе воскликнул он, на мгновение опустив саблю. — Порох, холера ясна!..

Хрунов не успел осознать его слов. Он увидел лишь внезапно возникшую брешь в непробиваемой защите поляка и из последних сил обрушил свой затупившийся клинок на ненавистное черноусое лицо, косо разрубив его пополам. Брызнула кровь, и в то же мгновение невидимая, но сильная рука толкнула Хрунова в спину, подняла в воздух и, как тряпичную куклу, швырнула на кирпичную стену. Перед глазами у него полыхнуло слепящее полотнище белого света, тут же сменившееся спасительной чернотой, и поручик так и не услышал взрыва, обратившего его тело в горстку горячего праха.

Береговой откос тяжело дрогнул, заставив взволноваться посеребренную луной гладь Днепра, когда северная башня кремля, на мгновение приподнявшись над землей, покосилась, осела и провалилась вовнутрь, выбросив к небу тяжелое облако дыма и едкой известковой пыли.

— Так, значит, вы, батюшка, с самого начала знали, в чем тут дело? — спросила Мария Андреевна, не открывая глаз.

Отец Евлампий закряхтел от великой неловкости и поспешно опрокинул стопочку вишневой наливки, подумав мимоходом, что лгать тоже надобно уметь, дабы грядущая небесная кара не усугублялась карой земною — вот, например, как сейчас.

Княжна сидела в легком плетеном кресле у стола, установленного на открытой террасе вязмитиновского дома, который вся округа, и отец Евлампий в том числе, обыкновенно именовала дворцом. Батюшка сидел напротив нее, имея у правой руки ополовиненный графинчик, а рядом — только что опустошенную стопку. Невиданной красоты стеклянная ваза сверкала на щедром августовском солнце, бросая на белую скатерть синие блики; в вазе горкой лежали румяные яблоки, аромат коих без труда улавливал даже утративший былую чувствительность нос отца Евлампия. Легкий ветерок колыхал занавески на открытых по случаю теплой погоды окнах и трепал кружева на платье княжны.

Мария Андреевна сидела, откинувшись на спинку кресла, и с закрытыми глазами подставляла лицо последним теплым лучам. Прошел уже без малого месяц с той страшной ночи, когда она, связанная и окровавленная, выбиралась по грудам битого кирпича из обрушенных взрывом подземелий. Синяки и ссадины, полученные ею в ту ночь, уже зажили, не оставив по себе следов; что же до ран душевных, кои, как известно, заживают много медленнее, а то и вовсе не заживают, то о них отец Евлампий мог только догадываться. Покинув свою спальню, где провела в добровольном затворничестве более трех недель, княжна была с виду такой же, как всегда: милой, очаровательной, приветливой и ровной со всеми. Она даже улыбалась не реже, чем обыкновенно, и чувствительный отец Евлампий даже не пытался представить, чего ей это стоило.

— Да что я знал-то? — отмахнулся он и поневоле отвел глаза, хотя княжна по-прежнему на него не смотрела. — Знал только, что церковь эту рукопись ищет, да говорить не имел права: архиерей строго-настрого запретил. Оттого-то, матушка, я в твой дом обманом и втерся, за что мне до сего дня стыдно — ей-богу, мочи нет! А что змей этот, иезуит, уж в городе — ну, откуда, скажи, мне было про, это знать?

— Так вот что вы в моей библиотеке искали! — Губы княжны тронула улыбка, ее лучистые глаза открылись и ласково взглянули на батюшку. — А я-то думала, что вы и впрямь историей заинтересовались...

— А я и впрямь заинтересовался, — с некоторой запальчивостью объявил отец Евлампий. — Дед ваш покойный, князь Александр Николаевич, великого таланта человек. Основательно излагает — ей-богу, как начнешь читать, так и не остановишься, покуда до конца не дочитаешь. Матушка Пелагия Ильинична даже неладное заподозрила. Где, говорит, тебя носит, старого греховодника.

Княжна рассмеялась.

— А для дела-то нашли что-нибудь? — спросила она.

— И для дела, матушка, нашел. Кабы ирод этот, иезуит, который у тебя в дому поселился, меня спросил, так я бы ему сказал, что никаким Иваном Грозным в нашем кремле и не пахло. Князь Юрий Голицын тот клад схоронил, а злато и книги разные взял в Мстиславле, куда Голицыны в былые времена воевать бегали. Давали им там обыкновенно по шапке, однако в тот год взял князь Юрий добычу великую и замуровал в кремлевских подземельях, а дед твой покойный про это в библиотеке голицынской прочел да в свой дневник-то и записал. Такие-то дела, матушка. Церковь наша святая наугад действовала, ибо место, где царь Иван свою библиотеку схоронил, никому не ведомо и в летописи, где про то место говорится, ничего толком не разобрать. Одного я не пойму, как паписты про библиотеку прознали?

— Тайник князя Голицына вскрылся, когда французы пытались подорвать кремль, — сказала княжна. — Видимо, в это время там кто-то был, и этому человеку удалось не только выбраться из подземелья, но и вынести оттуда клочок пергамента. Вот он. — Княжна положила на стол маленький, похожий на прошлогодний дубовый листок клочок пергамента. — Его нашли на теле иезуита. Видите буквы? Здесь написано «...ократе...». Очевидно, это часть имени Сократ, или, по-гречески, Сократес. Сопоставив легенду об укрытой в каком-то кремле библиотеке царя Ивана и якобы хранящемся в ней труде Сократа, отцы-иезуиты, коим посчастливилось завладеть этим клочком, решили почему-то, что напали на след этой мифической рукописи. Они прислали сюда своего эмиссара, который погиб, фактически держа в руках книгу, которую искал.

— Ту самую? — насторожился батюшка.

— Нет, конечно, — улыбнулась княжна. — Той самой, как вы выражаетесь, книги, скорее всего, попросту не существует. Это миф, отец Евлампий, химера.

— Химера, ага, — недоверчиво покивал батюшка. — А это как же?

Он осторожно ткнул пальцем в пергаментный клочок.

— Ах, это!

Княжна улыбнулась и вынула из-под стола толстую книгу в покоробленном переплете из телячьей кожи.

— Это Платонов «Федон», — сказала она, с великой осторожностью открывая книгу. — Видите оторванный уголок страницы? Взгляните, этот клочок вырван как раз отсюда! И как раз в этом месте переписчик написал имя Сократа. Видите, батюшка? Отцам-иезуитам просто не повезло, что им попался именно этот клочок, а не какой-то другой. Они погнались за химерой и потерпели неудачу.

— И не они одни, — заметил отец Евлампий.

— Да, — погрустнев, сказала княжна, — не одни... А знаете, что здесь сказано?

— Ересь какая-нибудь, — с трудом скрывая любопытство, произнес батюшка. — Даже интересно...

Княжна усмехнулась, а после, сосредоточенно сведя к переносице тонкие брови, стала читать, переводя с листа:

— "И конечно же, это души не добрых, но дурных людей: они принуждены блуждать среди могил, неся наказание за дурной образ жизни в прошлом, и так блуждают до той поры, пока... не будут вновь заключены в оковы тела.

...А те, кто отдавал предпочтение несправедливости, властолюбию и хищничеству, перейдут в волков, ястребов или коршунов..."

— Это кто такое сказал? — склонив голову набок, задумчиво спросил отец Евлампий.

— Сократ и сказал, — с улыбкой ответила княжна, бережно закрывая книгу и кладя ее на край стола. — Не так уж глупо, правда?

— Ересь, — без особой убежденности заявил батюшка. — Форменная ересь, а как вдумаешься... М-да.

— А вы наливочки, — предложила княжна.

Отец Евлампий покосился на нее с великим подозрением, но лицо княжны было приветливым и серьезным, лишь самые уголки губ заметно подрагивали. Подумав, батюшка сделал вид, что не заметил этого подрагивания, и щедрой рукой наполнил свою стопочку.

— Ну, княжна, за благополучное избавление твое от бед и напастей, — торжественно провозгласил он и, перекрестясь, выпил наливку единым духом.

— Дай Бог, — сказала княжна. — Враги мои теперь мертвы — упокой, Господь, их мятежные души.

— И друзья покинули узилища, — как бы невзначай добавил батюшка, — дабы на воле возносить хвалу Господу...

— О чем это вы, батюшка? — насторожилась княжна. — Неужто?..

— А то как же, — самодовольно усмехнулся отец Евлампий. — Божья воля — это тебе, матушка, не пустые слова. Прошение твое о помиловании польского дворянина Огинского поддержано было самим патриархом, так что сей вспыльчивый еретик сейчас уж, верно, подъезжает к Смоленску.

— Слава Богу! — воскликнула Мария Андреевна. — Но каким образом в это оказался замешан патриарх?!

— Вразумил его Господь, что служение твое беззаветное святой православной церкви противу происков богомерзких папистов соответственного награждения требует, — важно провозгласил отец Евлампий. — Ну а коли Господь велит, так патриарху деваться некуда — надо, стало быть, исполнять. А как исполнишь? Не деньги же тебе совать, у тебя самой их куры не клюют...

— Господь вразумил?

— А то кто же? — отчего-то глядя в сторону, довольно сварливым тоном подтвердил батюшка. — Воля Господня, слово Его — они разными путями до людей доходят.