Далия Трускиновская - Деревянная грамота

— Вот она, грамота, — сказал негромко. — Глядите, товарищи, вот она какова…

Приказные работали помногу. В день и десять, и двенадцать часов выходило. Дьяк в государевом имени Дементий Башмаков должен был сообразовывать свои труди с государевым распорядком дня. Коли государь не пропускает заутрени — то и дьяк в то же время уже должен быть бодр и готов к исполнению должности. Поэтому Башмаков являлся в Приказ тайных дел очень рано, разом с истопниками, и конюхи про то знали.

Он успел войти, снять шубу с шапкой, произнести краткую молитву перед образами и посмотреть, не прибавилось ли на столе бумаг, когда доверенное лицо, истопник Ивашка, сунул в дверь голову и сообщил, что дьяка домогаются конюхи с Аргамачьих конюшен.

— Ну, заходите, — велел Дементий Минич Башмаков. — Неужто отыскали?!.

Он даже встал, но из-за стола, за которым при свете двух восковых свечек разбирал бумаги, не вышел. Как всегда, сидел с непокрытой головой, без скуфейки, и Данила, опять же как всегда, подивился его высокому, обширному лбу.

Конюхи поочередно вошли и чинно перекрестились на образа. Последним появился Одинец.

— А ты кто таков? — удивился хозяин Приказа тайных дел. — На Аргамачьих конюшнях такого не попадалось!

— Это, твоя милость, кулачный боец, — как старший, объяснил Тимофей Озорной. — Он и стенку построить, и в охотницком бою схватиться, государя в Масленицу потешить, он и учить горазд. А по прозванью — Акимка Одинец.

— И что же — меня спозаранку учить собрался? К сегодняшним боям, что ли?

— Выкладывай, Одинец, — тихо сказал Данила. — Чего уж там…

Аким шагнул вперед, вынул из-за пазухи деревянную книжицу и выложил перед дьяком на стол:

— Вот, Господь свидетель, добровольно, дабы из-за нее смуты не было. Гляди, батюшка Дементий Минич…

— Неужто она? — Башмаков повернулся к Даниле, верно угадывая, что опять его рук дело.

— Она самая, — и парень добавил, подражая Тимофееву вежеству:…твоя милость.

Дьяк взял грамоту, повертел; книжица открывалась непривычным образом, он догадался, попробовал прочесть хоть слово и недоуменно посмотрел на Одинца:

— Сам-то разумеешь, что тут написано?

А сам проводил пальцам по буквам, выстроенным на неровно наведенной линии, по удивительным буквам, словно бы процарапанным шильцем, чтобы потом втереть в царапины что-то темно-бурое, по старому и местами уже поотставшему лаку на дощечках.

— Написано про давние времена, про времена Бояновы, — уверенно отвечал кулачный боец. — Теперь и никто, поди, не прочтет. А хранить надобно! Эта книжица от деда к внуку передается.

— Времена Бояновы? Так это — сказки! — весело отвечал дьяк. — Вон государю бахаря из Костромы привезли — он и про божественное, и про Бояна толковал! Это — утеха. А я о деле спрашиваю. Откуда книжица взялась? Кто написал, для чего?

— Кто написал — этого мы, батюшка Дементий Минич, уже никогда не узнаем, — уверенно сказал Одинец. — Книга — с тех времен, когда еще и бумаги не было. Еще до татар, поди, писана.

— Да нет, не писана, — трогая пальцем знаки, заметил дьяк. — До татар, говоришь? Откуда такие сведения?

— Да деревянная же! — Одинец, видя, что Башмаков, держа в руках вещь, для него, Одинца, святую, стал входить в раж. — Вся русская грамота деревянной была! Вот почему ее огнем палили! Да и спалили подчистую! А что не спалили — то теперь уничтожить норовят, потому что в той деревянной грамоте — правда! И она на буковых досках писана, потому что бук — не гниет, а лишь слабо тлеет!

Во все время этой речи Тимофей, как старший, пытался добиться Одинцова молчания известным способом — пихал его левым локтем в бок.

— Буковые дощечки, стало быть? — уточнил Башмаков. — А как же к тебе самому эта древность попала? И почему вокруг нее столько всякой суеты?

— Она мне в наследство досталась. Законное мое наследство, от старого Трещалы.

— Кто таков старый Трещала?

Тут Одинец несколько удивился. Ему редко приходилось беседовать с людьми, не знавшими этого имени, и он еще до встречи с Башмаковым был убежден, что уж Приказа тайных дел-то дьяк про старого Трещалу знать обязан. А тут — такое непонимание!..

— Данила! — видя, что Одинец лишь молча развел руками, сказал Башмаков. Говори ты.

— Деревянная грамота, твоя милость, у кулачных бойцов от наставника к ученику тайно передается незнамо сколько лет, — кратко объяснил Данила. Сперва, может, ее и прочитать умели, а теперь уж никак. Только и помнят, что песнопение Бояново, или молитва, уж не знаю…

Тимофей, занявший очень удобное для старшего места посередке, стал пихать Данилу правым локтем: какие тебе еще Бояновы молитвы, блядин сын, мы все тут православные!

— И ты — последний, кто ее унаследовал, — сказал Одинцу Башмаков. Что ж так плохо берег?

Боец повесил голову.

— Батюшка Дементий Минич, прости его, дурака, — подал голос Богдаш. Ему в своем грехе признаться трудно, а коли не признается — так без того ничего объяснить не сможет! Он мертвое тело из избы Земского приказа выкрал!

Дьяк призадумался, вышел из-за стола, встал напротив Одинца — не такой рослый и плечистый, но при нужде — вполне годный в противники, и даже не по силе, а по упрямому норову и бойцовской сметке, которых ему было не занимать.

— Ну, что же — выкрал и выкрал. Сам пришел и повинился — так, Аким?

— Так, твоя милость! Коли сам пришел и грамоту принес — то и повинился! воскликнул Тимофей.

Дьяк видел, что конюхи всеми силами выгораживают бойца. Догадался и о другом — Одинца удалось сюда привести, пообещав ему, что дьяк Башмаков справедливо в его деле разберется и никакой обиды чинить не будет. И от того, что эти четверо, немало в тайной кремлевской жизни понимающие, пришли сейчас к нему, к дьяку, не с враньем, а с доверием, он неожиданно улыбнулся.

— Данила! Ты все знаешь — продолжай!

— И много лет назад досталась эта грамота одному бойцу, звали его Трещала. Он и сам бился и в стенке, и охотницким боем, а под старость стал других учить. И было у него два лучших ученика — внук, молодой Трещала, да Аким Одинец. И он думал — кому грамоту передать? Кого из выучеников самым достойным признать? Ведь многие на Москве из тех, кто кулачные бои любят, про нее знали, только громко о том не говорили. Кому отдашь — того и лучшим будут считать, за него и его стенку об заклад биться. А жил старый Трещала один, жена померла — правильно говорю, а, Одинец?

— Пока еще не соврал, — буркнул, предчувствуя рассказ о воровстве, боец.

— Сколько живу — ни разу не слыхивал про деревянные грамоты, — не в силах все же побороть сомнения, молвил Башмаков.

— А ты у кулачных бойцов спроси! — не выдержал долгого смирения Одинец. Молодые могут не знать, а постарше — те скажут: у кого деревянная грамота, тот по старинке кулачному бою учит, как завещано. К нему и нужно идти! Он и стенку так построит, чтобы стояла прочнее каменной, и в лад бить выучит, разом наступать, разом отступать, когда — челу, когда крыльям. И в охотницком бою драться правильно научит, по-дедовски. К тому, у кого грамота, учиться шли и за ученье платили!

— Не галди! — одернул его Тимофей. — Не на льду, чай. В палатах!

Покои, отведенные под Приказ тайных дел, были невелики, а горенка, где Башмаков принимал наедине нужных людей, и вовсе мала, стол со стулом, да аналой перед образами, да лавка под окошком, да печь — ничего более, однако Тимофей, бывавший во всяких хоромах, именно за скромные размеры особенно уважал это помещение. И своим уважительным отношением как бы говорил: в обширных-то покоях суета одна, а тут, где ничего лишнего, дело делается!

— Дальше кто говорить будет? — спросил дьяк. — Ты, Аким? Или Данила?

— Он пусть сказывает, — буркнул Одинец. — Я ему все растолковал. У него складнее выйдет.

— И жил при том Трещале правнук, от старшей дочери, Маркушка, продолжал Данила. — Сама дочь где-то в Измайлове, что ли, замужем, а парнишка при деде жил, за ним присматривал. Вот деду совсем плохо стало, помирать собрался, и мучился до последнего — кому грамоту передать? И родному внуку хотелось, и понимал, что Одинца лучше воспитал, а внук пьет без меры!

Это Данила выпалил уже от души, вспомнив, как ходил Трещала по двору меж стенок с головой, полотенцем обмотанной, и маялся.

— А вы, я гляжу, подружились, — заметил Башмаков. — Крепко ты за Акима-то вступаешься!

Это еще не было упреком, но Данила опомнился. Обвинения в потворстве похитителю мертвого тела он не желал.

— А они оба, и Трещала, и Одинец, деда навещали. И Трещала сговорился с соседкой — как дед будет помирать, чтобы за ним послали. И на Тимофея-апостола…

— Днем ранее, — поправил Озорной.

— … или днем ранее деду совсем худо стало. Мучился, мучился, причастили его, исповедали, а как стемнело — он, видать, и решился. Дал Маркушке грамоту и велел наутро снести к Одинцу.