Владимир КОРОТКЕВИЧ - Черный замок Ольшанский

– Что ж, и им займемся, – сказал Щука.

– Тем более что, думается мне, за ним ползут и еще какие-то грешки.

– А что нам остается, – сказал Щука. – Делами архива и айнзацштаба с Адельбертом фон Вартенбургом да Францем Керном займутся другие.

– А прислужников их я тогда впервые во дворе замка заметил. Вы думаете, они испугались, что я фотографирую разрушенную стену? Черта с два! Своих фото они испугались. Я это довольно скоро начал понимать.

– И молчал, – сказал Щука.

– Все молчали. И вы были не лучше… Но хорошо, что я там приобрел не только врагов, но и друзей.

– А у меня вот друзей не было, – сказал Ольшанский. – Приспешники. Поплечники.

– Да и разве поплечники? Поплечники – это плечо к плечу. Поплеч – рядом. А если люди с… друг к другу сидят то как это назвать?

– По… – засмеялся Щука.

– Вот именно так. И не поплечники, а по…

– Да, выскользнул он тогда, – сказал Ольшанский. – Везение удивительное. Видимо, удалось на последнем пути туда нырнуть незаметно в кусты. Стража не досчиталась одного.

– Теперь мы уже не узнаем… – начал было я.

– Почему не узнаем? – сказал Щука. – Чудесно узнаем. Свидетель, у которого начала восстанавливаться память. Стоило спастись тогда от расстрела, жить столько лет несчастным, чтобы по пути к восстановлению сознания встретить смерть. Вот вам и бегство от действительности.

– И тоже не без вашей вины, – сжав зубы, сказал я, – когда речь зашла о вашей шкуре и шкуре обездоленного такими вот, как… Вы выбрали свою шкуру, а не шкуру несчастного человека. Что он перед высшими соображениями. Абстрактный гуманизм… А как насчет конкретного человеконенавистничества?

– Не надо чересчур злить меня, – сказал Ольшанский.

– А скольких вы с вашим равнодушием смертно обидели?

– Не надо его перевоспитывать. – сказал Хилинский. – Пустое дело.

– Пустое, – сказал врач. – Я Ольшанский. А вы что думали? Последний. Других нет. Вывелись. Неперевоспитанные.

– А жили. К сожалению. Не так, как те, отравленные войной, которые умирали. Убийцы и жертвы.

– Убийцы, к сожалению, имели силу и хитрость. Подлую. Как тот Гончаренок-Бовбель ловко свой «побег от себя самого» устроил! Убежал, посидел в болоте, а всем раструбил, что накануне разгрома из-под бандитского расстрела сбежал. Еще и в героях ходил… А за пестик свой как держался! За деньги и за жизнь. Деньги предательства, деньги крови – они для вас кончились! Конец! Теперь действительно конец!

– Конец, – сказал Ольшанский. – Только у меня не такой, как вы, может, предполагаете. Я последний, и я уйду, как сам захочу, и той дорогой, какой захочу.

– И только не сумеете сделать так, чтобы быть высокого мнения о своих поступках, о своей жизни. Наоборот, самооценка в последние минуты будет самая подлая. Ад неверующих. Хуже всяких там котлов преисподней.

– В моей власти – прервать воспоминания. Даже если бы вы меня не разоблачили, я отказался бы от продолжения этой комедии.

– Почему?

– Мне надоело жить. Жить опротивело. Среди этой вакханалии убийств из-за этих бандитов. И Лопотуха. Боялись, что выдаст, – долой его. И Зоя, когда поняла, что человек погиб из-за нее, – не выдержала. Одно дело лгать, и совсем иное – смерть, в которой ты повинен.

– Страх. И меня пытались встретить с ножами, а когда не удалось – замуровать в подземелье. Предок ваш был большой мастак – ну и вы недалеко от него ушли. Хотя и чужими руками.

Сидели молча, угнетенные. Не могу поручиться за других, но я себя чувствовал так.

Горели за окном многочисленные городские огни, разноцветные, от слащаво-оранжевых до безжизненно-зеленоватых. Гасли одни, загорались другие, словно кто-то медленно играл кнопками на пульте неизвестной исполинской машины. И только синие «дневные» огни уличных фонарей да красные, тревожные огни телевышки вдали были неизменны.

А мне было гадко, как всегда, когда на моей дороге встречался человек, который бесповоротно и не так распорядился собой.

Ольшанский смотрел на них словно в последний раз, да так оно, наверное, и казалось.

И ему, и мне.

– Жить Шаблыкой? – спросил он. – Жить собой? Жиховичем?

– Космичем, – подсказал Хилинский.

Не был бы он собой, если бы не попытался проверить, а что оно получится и из такого противопоставления.

– …Космичем еще куда ни шло. По крайней мере, знает цель, умеет идти и идет. Через опасность, подозрения, сплетни. Видите, какие я комплименты вам говорю, Космич? Закиньте там за меня словцо вашему богу гуманности. Может, года на два раньше выпустит из котла… Или как там ваш писатель, историк этот, писал… Ну, там еще дьявол писал диссертацию: «Величина абсолютного оптимального давления в котлоагрегате для пропаривания грешников…» Так вот. Хилинским, Космичем, другими такими быть не могу, иными – не хочу. Я – Ольшанский. И умру как Ольшанский. Достаточно, что всю жизнь прожил инкогнито.

– Ну, хорошо, – сказал я. – Пахольчика вы убрали потому, что он был основным свидетелем вашей деятельности, что много знал, что втравил вас в убийство, что дисциплину нарушил, превысил «полномочия». Несмотря на ваш запрет, все же распоряжался остатками наркотика. А Кухарчика? А дворника зачем? Безвредный, с вопросами лезет всюду, где не надо. И только.

– Вот за это «только». Но я Пахольчика пальцем не тронул.

– И то, – сказал я. – Зачем вам это было? Вы проинформировали Высоцкого, а тот, поскольку не оставлял тогда Ольшанку, распорядился жизнью продавца… ну, скорее всего с помощью того молодого человека с мусором. Да? А Кухарчик, видимо, имел несчастье быть свидетелем, влезть на свою голову в дело как раз тогда, когда тот, с мусором, выполнял приказание Высоцкого.

– Да.

– Тот был и без того замаран. «Третий» и «четвертый» во время первого нападения на меня и были они, Пахольчик и будущий его убийца. С мусором. Больше от него ничего и не останется.

– Разберемся, кто, где, когда и что, – сказал Щука. – Тут уже на высоком уровне пойдет дело.

– Пахольчика мне было жаль, – сказал Ольшанский. – Не говоря про богу душой виноватого дворника… Тогда я и решил, что, если нить доведет и до меня, я не буду стараться отвести от себя удар. Я словно камень в горах стронул. И пошла лавина убийств. Жаль, что я замарался с этой сволочью. – И очень серьезно, так что невозможно было не поверить, сказал: – Я дал только след. И этот след привел к гибели многих. А избежать хотя бы вот этой встречи с вами мне было очень легко. Только я не имел права исчезать, не высказав вам всего.

– Каким образом исчезнуть? – спросил Щука.

– А вы вон в том ящике письменного стола возьмите пистолет. Мне он не понадобился и не понадобится.

Щука поднялся, выдвинул ящик и достал оттуда «вальтер».

– Нет, я не шпик, – объяснял дальше врач. – И не бандит. Это тем по плечу. Мне по плечу было большее, и я им неважно распорядился. Мне и денег оттуда не нужно было. Реликвии некоторые.

– Для самоуважения?

– Мало стоящего сделал я в жизни, так вот…

– Да зачем это?

– Рассуждайте, как прежде – будете академиком. Раскапывайте и все такое – быть вам известным. Это предвидение человека, которому немного осталось жить… Жить? А кто сказал, что мой род заслуживает права на жизнь? То-то же… Но так же верно, как то, что не заслуживает, и так же верно то, что это мой род, что я – капля его и что иным быть не могу, и что дороги мне от него нет. Значит, один выход.

Махнул рукой, словно отбрасывая что-то:

– Я давно подготовился и к вершинам и к смерти. Только долго не знал, что победит. Готов был еще в сороковом, в Варшаве. С отцом я тогда был на ножах. Возможно, на самых острых ножах за всю жизнь. Потому что только теперь я стою ближе к милостивой Избавительнице и всепрощающей Спасительнице, чем стоял тогда. Потому что в то время мне не нравилось, что он крутит роман в господином Розенбергом.

Он говорил, а мне было плохо. Могучее сложение красивого тела, совершенный в своем величии облик, львиная грива седых волос. Удивительно маленькие и аккуратные кисти рук и ступни ног.

Боже, какой законченный, безукоризненный образец человеческой породы! В кино таких снимать, иметь лучшими друзьями, защищать любой ценой!

А вместо этого за совершенной, божественной оболочкой разъеденная насквозь ржавчиной, облепленная кровью и грязью суть. Проказа совести, мозговой сифилис. Судьба, бог или кто там еще, как же вы непоправимо, смрадно шутите временами с людьми!

Это он истекает ядовитым гноем, это его деятельность привела ко всему. А я не могу осудить его, ибо обижен за всех людей. Потому что это я оскорблен, обесславлен, изруган.

– При чем здесь смерть? – с этим новым и мучительным ощущением своей человеческой общности все же спросил я.

– А кто мне может запретить ну хотя бы котелок разбить о стену, отказаться принимать пищу? Хорошо, – найдется метод, чтобы я не делал этого. А кто запретит мне не хотеть жить? Выключу себя – и все. Поверьте. Со знанием восточного пути к великому покою, величайшему освобождению от всяческой печали – ничего трудного в этом нет. Остановить сердце на час или навсегда – какая разница?