Дмитрий Дивеевский - Дровосек

Слушая вранье Олега, Бабакин глубоко задумался, а потом, как это бывало с ним в решительные минуты, неожиданно спросил:

– А ты ведь с американцами замазался, дружище, не так ли?

По тону вопроса и понимающей улыбке Голубин понял, что можно ответить правду.

Он помолчал минуту, собираясь с мыслями, а затем с трудом выдавил:

– Было дело…

– Ну, теперь все ясно. Надо тебя спасать. Время сейчас такое, что спасти тебя можно. Давай обсудим варианты…

Вскоре в адрес Михаила Горбачева полетело конфиденциальное письмо генерала Олега Голубина о катастрофическом состоянии КГБ и необходимости проведения в нем демократических реформ. Письмо застало генсека врасплох. Рубленые фразы о засилии бюрократии, кумовстве, взяточничестве и тупости среди руководства Комитета взывали к немедленной реакции. Михаил Сергеевич не знал, как реагировать на этот документ, и отдал его для разбирательства в административный отдел ЦК. Вскоре слух о генерале-демократе разнесся по руководящим органам и спустился к жаждущим сенсации СМИ. Генерал Голубин превратился в героя, на защиту которого грудью встали представители народившейся свободной прессы. Расчет Крючкова на то, что можно по старинке арестовать подонка на основании слабых улик, а затем получить от него признательные показания во время следствия, уже не мог сработать. Теперь для ареста Голубина были необходимы очевидные и наглядные материалы. Но даже их могла освистать порвавшая узду журналистская братия.

Олег в полной мере воспользовался ситуацией и с помощью СМИ стал раскручивать романтический образ борца с несправедливостью, теперь уже в масштабах всего СССР. Зловещая тень «Матросской тишины» молчаливо ушла из его ночных снов, освободив место давнишним мечтаниям о славе и успехе. В то же время, зная, как глубоко может работать советская разведка, он опасался появления серьезных компрометирующих материалов против себя и постоянно держал наготове план экстренной эвакуации с помощью резидентуры ЦРУ. Нервишки все же пошаливали. Даже в самые блистательные моменты своей новой славы Голубин подумывал о том, что в Америке ему было бы спокойнее.

Бабакин сидел на гостевой трибуне Дворца Республики и слушал выступление Эрика Хоннекера, посвященное годовщине образования ГДР. Речь лидера СЕПГ не отличалась нововведениями. Она была как две капли воды похожа на то, что он говорил в прошлом по этому поводу.

Шура видел, что руководство СЕПГ не в состоянии честно взглянуть на происходящие процессы. Оно проигрывало историческое соревнование с ФРГ и не хотело признаться в этом даже само себе. Хотя, конечно, не оно, а вся соцсистема проигрывала это соревнование, а ГДР всего лишь стояла на передовом рубеже этой системы. Восточные немцы сделали максимум возможного для того, чтобы выстоять в гонке с Западом, но за ними не было США с их капиталом и техникой. За ними стоял СССР с его неэффективной экономикой и неразвитыми гражданскими технологиями. Конечно, маленькая республика была не в состоянии развивать такую передовую научную и технологическую базу, какую развивала совокупная мощь Общего рынка. Она отставала в качестве жизненного уровня. Восточные немцы жили не в квартирах, а в моноблочных жилищах, ездили не на автомобилях, а на двухтактных вонючих «Трабантах», носили не индийский хлопок и шотландскую шерсть, а синтетическую одежку, путешествовали не на Майорку, а на Златы Пяски. И хотя эти западные преимущества были весьма условны на фоне их огромных социальных достижений, пропаганда Запада срывала под корень эти достижения, концентрируя внимание на том, что западный гражданин – это свободный гражданин мира, он может зарабатывать миллионы, жить, где хочет, путешествовать, куда хочет, и в полной мере наслаждаться однажды подаренной ему земной жизнью. Работал давно отточенный метод аппеляции к розовой мечте индивида. Каждый индивид мечтает красиво жить. Так дайте ему надежду на эту жизнь, и он разнесет все вокруг. И вот уже на дискотеках и студенческих вечеринках открыто высмеивается СЕПГ, ходят бесчисленные анекдоты о ее вождях, поются песни протеста и появляются первые общественные группировки против разделения Германии. Министерство безопасности сбивается с ног, но ничего не может сделать. Оно не в состоянии влиять на общественные процессы.

А Хоннекер все твердит о завоеваниях социализма, будто его достали из пыльного сундука в бабушкином чулане. Нет, с этим руководством все пойдет так, как надо Шуре и его американским друзьям.

Хаим завалился к нему в номер гостиницы, как к себе домой, когда Шура, принявший уже на ночь рюмочку коньяка, собирался отправиться в постель. Увидев его, Бабакин опешил. Голова Гольдштюкера была побрита, а лицо украшала черная щеточка усов.

– Саша, прости за нахальство, но лучшего случая не придумаешь. Я подскочил из Западного Берлина, меня зовут Макс Шютт, я освещаю съезд СЕПГ для газеты «Вестфалише нахрихтен». Был здесь у вас в ресторане, а затем решил подняться к тебе, не возражаешь? – шепотом произнес он и кивком головы предложил выйти из помещения. Они вышли в рекреацию, и Гольдштюкер продолжил:

– МГБ слушает всю вашу делегацию, поэтому в помещении говорить нельзя. А здесь они нас не подловят. Будем прогуливаться по коридору. Так я из «Вестфалише нахрихтен», сойдет?

Затем, помолчав немного, он лукаво взглянул на Бабакина:

– А ты даже больший молодец, чем я полагал. Какую зубастую команду в газетах набрал. Еще год – и они от советской власти камня на камне не оставят. Спасибо. Это тебе зачтется.

Бабакин снял дорогие роговые очки. Не спеша протер их бархоткой, подумал и ответил:

– Я свою часть работы сделал. Красная мораль начинает активно тухнуть. Начавшаяся дискуссия непременно приведет к отрицанию идеи коммунизма. Только я что-то не вижу никакой реальной концепции с вашей стороны. Что дальше? Гражданская война, что ли? Уволь, этого я не хочу.

– Ничего, кроме основания альтернативной партии, которая способна перехватить власть, мы придумать не сможем. В природе все просто. Никаких особых чудес нет. Нужно готовить появление партии.

– Интересно, и в каких же катакомбах должна зародиться эта искра?

– А прямо в ЦК. Призрак новой партии бродит по коридорам вашей богадельни. Ну и какая ерунда, кроме социал-демократии может прийти в голову функционеру, разочаровавшемуся в прелестях коммунистической модели?

– Ты прав. Об этом повсеместно шепчутся наши работники. И кивают на шведский опыт.

– Вот! Прекрасный опыт. Надо к чертовой бабушке запретить КПСС и учредить советскую социал-демократическую партию имени товарища Улафа Пальме. Шучу, конечно. Но с тех пор, как вопрос раскрутки антикоммунистической дискуссии успешно решен, твоя задача – вести дело к расколу КПСС, и мы не видим никаких реальных путей, кроме образования внутри этого монстра социал-демократической группировки. Согласен?

– Неплохо задумано. Я немало размышлял над таким вариантом. Он довольно рискованный. Ты знаешь, что по нашему Уголовному кодексу образование политических партий – дело небезопасное. Можно загреметь в Сибирь.

– Саша, дорогой, не бойся. Паспорт любой западной страны и нужный для безбедной жизни счет тебе гарантированы. Ну, а риск… В нашем деле без риска нельзя. Присмотрись к сотоварищам, потихоньку сформируй сначала воображаемую группу единомышленников. А потом начинай работать с ними в действительности. Без раскола КПСС нельзя продвинуться вперед, даже с Горбачевым. Кстати, как ваши отношения?

– Ничего себе. Мишка, конечно, занесся выше некуда. Но без меня ему трудно. За советом постоянно опускается до моей скромной личности, а получив, выдает его за собственный продукт. С мозгами у него перебои.

– Вот и хорошо. Помни, мы тщательно отслеживаем процессы в ЦК и считаем, что в этом году совершился перелом. Атака консерваторов отбита. Ты стал ответственным за международные дела и можешь свободно маневрировать. Лозунгам перестройки – полная свобода. Надо вести дело к концентрации вокруг тебя функционеров, понимающих неизбежность конца КПСС. Такие дела не делаются за ночь, но помнить о них надо даже ночью, согласен?

– Ты прав, как всегда, Хаим. Другого пути нет. Будем идти этим путем. Глядишь, что-нибудь получится.

– Получится, Саша. Обязательно получится, дорогой.

«За уголовника, что ли, меня считают», – думал Воронник, разглядывая нового соседа по камере. – Снова внутрикамерного агента подсунули, будто я сам когда-то не изучал эту науку».

То, что его сосед работал по заданию следствия, было правдой. Следователи также прекрасно понимали, что Воронник не сомневается в роли этого человека. Зато они понимали и другое: одиночество и тоска заставляют разговаривать даже с тем, кто на тебя непременно донесет. Простой и верный расчет оправдывал себя. Геннадию необходимо было облегчить душу, и он говорил с Андреем даже тогда, когда тот не задавал вопросов.