Стивен Сейлор - Римская кровь

— Тироном и Старым Тироном, естественно. — Он улыбнулся менее натянуто: — Дед не откликается на имя Марк. Он считает дурным знаком, если кто-нибудь зовет его так. Это искушает богов. К тому же он слишком стар, чтобы привыкнуть к новому имени, хотя он им и гордится. Все равно, звать его бессмысленно. Сейчас он открывает двери, вот и все его обязанности. Иногда он очень медлителен. Я думаю, что хозяину это нравится. Цицерон думает, что заставлять гостей ждать под дверью — это проявление хорошего тона, а еще лучше, если они шагают взад-вперед по прихожей, по крайней мере в первое посещение, пока Тирон доложит об их приходе.

— Именно это сейчас и происходит? Мы ждем, пока о нас объявят?

Тирон скрестил руки и кивнул. Я еще раз оглядел помещение. Здесь не было даже скамейки, чтобы присесть. Очень по-римски, подумал я.

Наконец Старый Тирон возвратился, отогнув штору перед своим хозяином. Как описать мне Марка Туллия Цицерона? Все красавцы похожи друг на друга, но человек невзрачный невзрачен по-своему. У Цицерона был широкий лоб, мясистый нос и жидкие волосы. Он был среднего роста, со слабой грудью, узкими плечами и длинной шеей, на которой вылеплялся острый кадык. Выглядел он не на двадцать шесть лет, а значительно старше.

— Гордиан, — представил меня Тирон. — Гордиан, которого прозвали Сыщиком.

Я кивнул. Цицерон сердечно улыбнулся. В его глазах мерцало беспокойное любопытство. Он произвел на меня хорошее впечатление, хотя я и не отдавал себе отчета почему.

Но очарование улетучилось, стоило Цицерону заговорить. Он сказал всего одно слово, и этого оказалось достаточно. Голос его был высок и резок. Тирону с его нежными модуляциями следовало бы стать оратором. Голос Цицерона подошел бы аукционеру или комическому актеру; он был столь же своеобычен, как и имя его обладателя.

— Сюда, — произнес он, указав на красную штору, и мы последовали за ним.

Коридор оказался очень коротким, если это вообще был коридор. Мы прошли меж неукрашенных стен всего несколько шагов, как вдруг обе стены кончились. Справа висела широкая занавеска из бледно-желтой кисеи — столь тонкой, что я видел сквозь нее небольшой, но безукоризненно ухоженный атрий. Открытый солнцу и небу, он напоминал колодец, прорубленный в доме, бассейн, доверху залитый теплом и светом. В центре его ронял брызги небольшой фонтан. Кисейная занавеска была подернута рябью и мягко покачивалась, словно туман, тревожимый порывом ветра, или живая пленка, вздыхающая при малейшем дуновении.

Напротив атрия находилась просторная, полная воздуха комната, свет в которую проникал через узкие оконца, проделанные в высоком потолке. Ее стены покрыты белой штукатуркой. Вся мебель была сделана из черного полированного дерева с деревенскими узорами; кое-где ее украшали искусно сработанные завитушки и серебряные застежки, кое-где она была инкрустирована перламутром, сердоликом и лазуритом.

Комната была завалена ошеломительным множеством свитков. Здесь размещались библиотека Цицерона и его кабинет. В богатых домах такие комнаты зачастую являются самыми укромными уголками, которые больше говорят о своих владельцах, чем спальни или гостиные, где распоряжаются женщины и рабы. Комната несла на себе несмываемый отпечаток личности своего хозяина и не предназначалась для непосвященных; но здесь же Цицерон принимал гостей — об этом свидетельствовали расставленные по комнате стулья; некоторые из них были сдвинуты так тесно, словно с них только что встали потревоженные посетители. Цицерон жестом указал на три стула, сел и пригласил нас последовать его примеру. Кто принимает гостей в библиотеке, а не в гостиной или на веранде? Человек с греческими запросами, подумалось мне. Ученый. Ценитель знания и мудрости. Человек, начинающий разговор с незнакомцем хлестким вопросом:

— Скажи-ка мне, Гордиан Сыщик, не замышлял ли ты когда-нибудь убить собственного отца?

Что было написано на моем лице в ту минуту? Кажется, я вздрогнул, поморщился, посмотрел на него с недоверием. Цицерон видел все и улыбнулся той деланной улыбкой, какую изображают на своем лице ораторы, умело манипулирующие слушателями. Актеры (я знал многих из них) ощущают примерно такое же удовлетворение, такое же упоение властью. Пастух открывает Эдипу правду и единственным словом исторгает вопль боли и ужаса из тысяч глоток, незамедлительно повинующихся его подсказке. Под маской пастух улыбается и покидает сцену.

Я делал вид, что отстраненно разглядываю какие-то лежащие поблизости свитки; краем глаза я видел, что Цицерон по-прежнему следит за мной, не желая упустить ни одного моего жеста. Ораторы воображают, будто с помощью слов они могут повелевать всем и вся. Я изо всех сил старался придать своему лицу безразличное выражение.

— Мой отец, — начал я, но вынужден был сделать паузу, чтобы прокашляться. Я проклинал запинку, ведь она выглядела проявлением слабости. — Мой отец уже умер, почтеннейший Цицерон. Много лет назад.

Озорство в его глазах погасло. Он нахмурился.

— Прошу прощения, — промолвил он невозмутимо, слегка склонив голову. — Я не хотел тебя обидеть.

— Я не обиделся.

— Хорошо. — В глазах его снова появился озорной огонек. — Тогда ты не огорчишься, если я снова задам тот же вопрос, разумеется, как вопрос чисто гипотетический. Итак, предположи, только предположи, что у тебя есть отец, от которого ты желаешь избавиться. Как бы ты поступил?

Я пожал плечами:

— Сколько старику лет?

— Шестьдесят, может быть, шестьдесят пять.

— А сколько мне — говоря гипотетически?

— Около сорока.

— Время, — сказал я. — Любой недуг излечит время. Излечит не хуже любого лекарства.

Цицерон кивнул.

— Ты имеешь в виду, что будешь просто ждать. Не беспокойся. Расслабься. Пусть природа возьмет свое. Да, это, пожалуй, самый простой способ. И может быть, хотя и не обязательно, самый безопасный. Конечно, так поступает большинство людей, когда они сталкиваются с человеком, чье существование для них невыносимо, особенно если этот человек старше или слабее их, особенно если по чистой случайности это — член семьи. Тем более, если это — их отец. Смирись с неудобством и терпи. Пусть все решит время. В конце концов, никто не вечен, а молодые обычно живут дольше своих стариков.

Цицерон замолчал. Желтая кисея слегка вздымалась и опадала, точно весь дом дышал. Комнату затопил зной.

— Но иногда время — слишком большая роскошь. Несомненно, если ждать достаточно долго, старик шестидесяти пяти лет скончается сам собой, хотя, прежде чем это случится, он может дожить и до восьмидесяти пяти.

Он встал со стула и принялся расхаживать по комнате. Цицерон был не из тех, кто ораторствует, сидя на месте. Впоследствии я буду сравнивать все его тело с неким механизмом: размеренная поступь ног, подвижные руки, тяжеловесно жестикулирующие ладони, то и дело наклоняющаяся голова, никогда не остающиеся на месте брови. Ни одно из этих телодвижений не было самоцелью. Напротив, все они были как-то связаны между собой, все подчинялись его голосу, этому странному, волнующему, обворожительному голосу, словно голос его был орудием, а тело — машиной, которая это орудие производит; словно его конечности и пальцы были шестеренками и рычагами, которые необходимы для изготовления голоса, выходившего из его уст. Тело двигалось. Голос звучал.

— Вообрази, — говорил он (легкий наклон головы, изящный взмах руки), — шестидесятилетнего старика, вдовца, который живет один в Риме. Замкнутость ему нимало не свойственна. Он с удовольствием посещает обеды и пирушки. Он любит арену и театр. Он часто бывает в банях. Мало того: он постоянный посетитель — клянусь Гераклом, и это в его-то годы — соседнего публичного дома. Он живет, наслаждаясь. Что до работы, то он на покое. Денег у него достаточно. Крупные поместья за городом, виноградники и фермы — но он этим больше не занимается. Он давно уже переложил все заботы на кое-кого помоложе.

— На меня, — подсказал я.

Цицерон слегка улыбнулся. Как и все ораторы, он не любил, чтобы его перебивали, но вопрос доказывал, что я хотя бы прислушиваюсь.

— Да, — сказал он. — Гипотетически говоря, да. На тебя. Своего гипотетического сына. Что до старика, то вся его жизнь посвящена теперь одним наслаждениям. В погоне за ними он расхаживает по улицам города в любой час дня и ночи, сопровождаемый только своими рабами.

— У него нет телохранителя? — спросил я.

— Стоящего нет. С ним ходит двое рабов. Скорее для удобства, чем для охраны.

— Они вооружены?

— Вероятно, нет.

— Мой гипотетический отец напрашивается на неприятности.

Цицерон кивнул:

— Так и есть. Римские улицы — это не то место, где порядочный гражданин может шататься посреди ночи. Особенно если речь идет о старике. Особенно если он явно богат и не имеет вооруженной охраны. Храбрец! Изо дня в день рисковать своей жизнью — каков старый дурак! Рано или поздно все это плохо кончится. Так ты, во всяком случае, думаешь. Однако год за годом он ведет себя все так же возмутительно, и — ничего не происходит. Начинаешь думать, что его хранит какой-то незримый дух или демон, потому что старик остается невредим. Его ни разу не ограбили. Ему ни разу даже не угрожали. Худшее, что с ним может случиться, — это если поздней ночью к нему привяжется какой-нибудь нищий, пьяница или гулящая девка, но с ними он легко справится, вытащив монету или кликнув рабов. Нет, время, похоже, тебе не союзник. Предоставленный самому себе старик вполне может прожить вечно.