Дмитрий Дивеевский - Дровосек

Данила налил себе еще полстакана водки, выпил одним духом, затем быстро оделся, поцеловал ее в губы и закрыл за собой дверь.

Светлана выпила еще глоток, пошла в спальню и легла в постель. Ей было плохо. Вечером она собралась с силами, приняла ванну и долго приводила себя в порядок. Затем выбрала самый красивый костюм и вышла на улицу. Оставаться дома ей было нельзя…

А Данила уже в который раз оказался в Арзамасе, у Сергея Стеблова. Ему как никогда раньше требовался человек, который знал о происходящем на душе и способный оказать ему помощь.

Когда Булай рассказал священнику о последних событиях в своей жизни, тот спросил его:

– Ты понимаешь свою ответственность за то, что натворил?

– Я ощущаю ее, Сережа, но не знаю, что делать.

– А что тебе делать, дружок, кроме как исповедоваться и покаяться в своих грехах, просить у Господа прощения за них?

– Не знаю, с чего начать.

– Пойдем завтра со мной в храм. Там и начнешь. Благо, будет литургия.

На следующее утро Булай исповедовался в Воскресенском соборе Арзамаса. Слова едва исходили из его уст, мысли убегали, душа дрожала от волнения. Он рассказывал о своей запутанной жизни, вольной и невольной лжи, изменах, причиненных обидах, а принимавший исповедь священник слушал, опустив глаза, и лишь вздрагивал иногда от того, что говорил Данила. Священник не расспрашивал его ни о чем. Невозможно всю боль души изложить в одной исповеди. Довольно и того, что сказал этот молодой и сильный мужчина. Впереди у него еще долгий путь покаяния. Благословив Данилу на причастие, священник отпустил его, и тот, окрыленный какой-то ранее неведомой силой, ждал возможности поделиться своими чувствами с Сергеем. Но Стеблов служил литургию, и, слушая его, Булай вдруг спросил себя, откуда у этого хрупкого и слабого человека такой чистый и сильный голос? «Бог, наверное, дал», – с улыбкой подумал он и поймал себя на мысли, что Бог – это такое простое и естественное, но в то же время непостижимое состояние бытия.

Потом, причастившись Святых Даров и чувствуя в себе какую-то необыкновенную наполненность, Данила пошел по храму. Ноги сами принесли его к иконе Богоматери, которая когда-то, много лет назад, позвала его своим светом.

«Вот я и пришел к Тебе, Матушка, Царица Небесная, – прошептал он и припал к иконе лбом, чувствуя, как из нее струится в его душу теплый и благотворный ток. Слава Тебе, Господи!»

Данила понял, что душа его обрела защиту на весь остаток земной жизни.

Аристарх махал рукой из окна выходившим из машины гостям. Увидев его покрытое курчавой бородой лицо, отсвечивающее нездоровой желтизной, Булай ощутил прилив родственных чувств. Установившуюся между ними дружбу было бы мало назвать единомыслием. Они оба ощутили то, что приходит людям, испытавшим очищение огнем и познавшим смысл своего присутствия на земле. Они оба понимали, что являются носителями одной национальной памяти и носителями единых национальных задач. Того незримого наследия, которое, несмотря на любые катастрофы, будет выводить русских на их русский путь.

– Ну вот, господин философ, приехал с тобой прощаться. Скоро отбываю за кордон.

– Все верно, Данила. Не тебе сидеть сложа руки и смотреть, как надвигается гроза. В добрый путь, милый, не подведи нас там.

– Скажешь мне что-нибудь на прощанье?

– Что тебе сказать? Скажу, что люблю тебя, как брата, и надеюсь на тебя. Без таких, как ты, страну не вытянуть. Как ты говаривал, железные дровосеки? Побольше бы нам таких дровосеков. Тебе туго придется. Только не думай, что если наши новые властители твоего труда не заметят, то он даром пропадет. Не пропадет, Данила. Ничто на свете не пропадает незамеченным. Верь в свою страну, верь в Господа – и все будет хорошо. И всегда знай: каким бы ты ни вернулся оттуда, как бы плохо тебе ни было, здесь тебя всегда ждут тепло и хлеб.

Отец чувствовал себя плохо – знаки грозной болезни уже приближались, но он старался не замечать их, держал себя бодро и был полон мыслей.

– Времена, сынок, настали интересные. Газеты читаешь, аж глаз не оторвать. Такую замечательную херню пишут, что ясно становится: наступает полное полоумство и перекобыльство. Генсек твой лысый – точно педераст. В политическом смысле, конечно. Про новое мышление трещит. Я так скажу: мышление всегда было одно и будет одним. В основе его лежит интерес. Твой, мой, государственный, народный, какой хошь. А если он решил, что мы всем скопом будем защищать междупланетный общий интерес, то значит, он строит Нью-Васюки. Видно, книжки он этой не читал. Да плевать на него, Данила, каких только идиотов наш народ не вскармливал, а видишь – коптим еще белый свет. Одно я ему, черту лысому, не прощу – не дал на старости лет водочки настоящей попить. Это какую отраву Наталья гонит – слов нет. А с тобой мы больше не увидимся, сынок. Знаю точно. Ты сейчас на вокзал иди, а я – к себе в комнату. И на этом – конец.

– Да что ты, папа… – начал было Данила.

– Иди, сынок. Все.

Старик обнял сына и добавил тихим, тонким голосом:

– Прощай.

Данила шагнул с родного крыльца на дорогу и, не оборачиваясь, пошел к вокзалу. Жгучая тоска сковала его сердце. Тоска, подсказывавшая, что он не увидит больше отца живым.

Начальнику немецкого отдела ПГУ исполнилось пятьдесят пять лет. Он чувствовал себя на сто десять. Обширная агентурная сеть в германском регионе, в создание которой вложили нелегкий труд несколько поколений разведчиков, начинала рушиться. Подавляющая часть помощников, завербованная на идейной близости, попала в глубокий кризис, потому что советское руководство компрометировало как идею социализма, так и Советский Союз. Эти люди видели, что политически неполноценный вождь СССР, в силу собственной недоразвитости, выдумывает для своей огромной и очень сложной державы какую-то западноподобную модель, которая при попытке реализации обрушит всю конструкцию. Разведывательная информация, содержащая критику политики Горбачева, советским руководством не принималась, и агентура видела, что на ее усилия, подчас связанные с риском для жизни, в Москве не реагируют. Начались отказы от сотрудничества, бегства, иногда предательства. Самый тяжелый удар пришелся по верным друзьям Советского Союза из числа сотрудников МГБ ГДР. Они переживали настоящую человеческую трагедию, и у работников советской разведки не было средств смягчить это состояние.

Но самое плохое заключалось в том, что у сотрудников ПГУ также появился надлом. Люди, пришедшие в разведку ради идеи, видели, что эту идею предают. Каждую неделю поступали рапорта на увольнение. Кто-то уходил по-хорошему, кто-то писал гневные обращения. Разведку начинало трясти, как тяжелобольного.

– Этот разговор сугубо доверительный и секретный, Данила, – напутствуя Булая, говорил начальник. – Анализ ситуации показывает, что дело идет к разрушению существующей сегодня мировой системы. Реализация «нового мышления» объективно работает против интересов нашей страны и интересов наших друзей. Мы не можем закрывать глаза на то, что политическая деградация Горбачева подводит его к прямому акту предательства своего народа. Оно неизбежно выразится в развале ОВД и присоединении ГДР к Западной Германии. После этого наша страна превратится во второразрядную державу перед лицом военно-политического монстра НАТО.

Однако это мысли. А работа должна быть направлена на то, чтобы создать заделы на будущее. Предатели приходят и уходят, а Россия остается. Следует активно работать над созданием нового агентурного аппарата, который будет действовать в новых условиях. Кроме того, предстоит консервация ценной агентуры на длительный период. Это тяжелый труд.

Твой путь снова лежит в ГДР. Там сейчас кипит основной котел. Главная задача – принять участие в сохранении коренной агентуры. Будешь ее отогревать и прятать. Помяни мое слово, мы еще ударим кость в кость с нашими американскими менторами, и она нам пригодится.

И вот еще что, побереги сердце. Ты нам нужен живой и здоровый. Ну, с Богом, полковник!

Микула Селянинович крепко спал на своем топчане, вздымая брюхо в сатиновой, в белый горошек рубашке. Драная его борода торчала к потолку и сотрясалась от храпа. Аристарх потряс его за плечо:

– Проснись, дитятко. Скучно мне.

Микула дернулся и продрал глаза:

– Чего «скучно»?

– Друг мой теперь надолго уехал. С кем дружить?

Микула с кряхтеньем сел на топчане:

– А я что, не друг что ли тебе вовсе?

– Ты друг, можно сказать, самый золотой. Только не любишь со мной про политику говорить. Вот и незадача.

– А что про нее говорить-то? Я тебе еще когда объяснил: от политики только нервы бывают и пустые хлопоты. Ты живи как я и точка. А я живу хорошо, по-людски. Вот сегодня выспался, уже хорошо. Завтра пойду в храм Бога славить, еще лучше. А придет последний день, испущу дух, и вы меня на погост отнесете. И что получится?