Борис Акунин - Ф. М.

Поскольку тут в рассказе снова повисла пауза, Порфирий Петрович переспросил:

– Видения-с?

И еще немножко в сторону сдвинулся, благо взгляд у помещика сделался невидящий, стеклянный.

Свидригайлов вздрогнул.

– Да. Не то чтобы страшные какие-нибудь, а так… Девочку ту раза два видел. Ночью проснусь – сидит подле кровати в одной белой рубашонке, ноги под себя подвернув… Ноги у нее, как две спичечки были…

– И что же?

– Ничего. Смотрит и молчит. Она же глухонемая была. Я на нее рукой – уйди, уйди. Тогда встала и тихонько ушла. Очень покорная была, такою и осталась… Потом Филька, лакей мой, вдруг явился, трубку подает. В точности как при жизни. Я никогда пуглив не был и тут не испугался. Даже покуражился. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, – вон, негодяй!» И одолел призрака, нетрудно оказалось… С Марфой же Петровной и вовсе смех. – Свидригайлов, действительно, издал горлом сухой звук, вроде «хе-хе». – Это уж недавно совсем, третьего дня. Сижу после дряннейшего обеда из кухмистерской, с тяжелым желудком, – сижу, курю – вдруг Марфа Петровна, входит вся разодетая в новом шелковом зеленом платье, с длиннейшим хвостом: «Здравствуйте, Аркадий Иванович! Как на ваш вкус мое платье?» Стоит, вертится передо мной. «Охота вам, говорю, Марфа Петровна, из таких пустяков ко мне ходить, беспокоиться». «Ах бог мой, батюшка, уж и потревожить тебя нельзя!» Я ей говорю, чтобы подразнить ее: «Я, Марфа Петровна, жениться хочу». (Это правда, имею намерение). Она говорит: «От вас это станется, Аркадий Иванович; не много чести вам, что вы, не успев жену схоронить, тотчас и жениться поехали. И хоть бы выбрали-то хорошо, а то ведь, я знаю, – ни ей, ни себе, только добрых людей насмешите». Взяла да и вышла. Ну к кому, скажите, кроме меня такие дурацкие призраки являются?

Порфирий Петрович сидел теперь так, что мог надеяться подхватить револьвер здоровою рукою с первой попытки, ибо вторая ему вряд ли была бы предоставлена. Таким образом, в диспозиции произошла важная перемена, о которой болтливый убийца еще не догадывался. Однако пристав решил не торопиться.

Во-первых, следовало выждать какого-нибудь особенно удобного мгновения, а во-вторых, пускай уж выложит всю правду сам, по собственной охоте. Покойника ведь после не расспросишь (а Порфирий Петрович почти не сомневался, что преступник револьвера не испугается и кинется прямо под пулю).

– И все ж таки не понимаю я ваших математических аллегорий, – подвинул надворный советник Свидригайлова в нужном направлении.

– Да чего тут понимать! Сказано вам: три живые души я погубил. Три страшных минуса на себя записал. По теории вашего Родиона Романовича, они, может, и обыкновенные, но все равно — живые души. Только, на мое счастье, есть еще на свете люди иного сорта, с душою мертвой, гниющей. Они заражают своими гнилыми миазмами атмосферу, губят и вытравливают вкруг себя всё и вся. Моя теорийка позатейливей раскольниковской будет, не находите? – Аркадий Иванович расхохотался. – Это я еще у себя в деревне рассудил, с месяц тому. Если я за глухонемую и за лакея, да за мою Марфу Петровну трех смертоносных бацилл истреблю, то как раз три на три выйдет. Примечаете, как я живую жену (а она ведь тогда еще совершенно жива была) заранее сам себе проавансировал?

Он хотел посмеяться еще, но что-то в груди сорвалось – вышло похоже на рыдание.

– А как, по вашей терминологии-с, живую душу от мертвой дискриминировать? – прищурил глаза Порфирий Петрович.

– Никто их, бацилл этих, не любит – вот верный признак, – убежденно заявил Свидригайлов. – Никто по ним не заплачет. Ни одна душа. Что вы прищурились-то? Подумали, что и обо мне никто не заплачет? – Он усмехнулся. – Это так и было до поры до времени, но теперь, когда я кое-какие расчеты произвел, возможно, некие ясные очи и уронят одну-две слезинки. Впрочем, неважно… – Помещик тряхнул головой. – А к тому же, по прежней своей петербургской жизни, кое-кого из бацилл я лично знал. У вас тут, вокруг Сенной площади, много всякой швали. Ну, вот я и надумал нанести визитец двум старым своим приятельницам, гадинам, каких свет не видывал.

– Одна – Дарья Францевна Зигель, – догадался Порфирий Петрович. – А вторая – процентщица Шелудякова?

– Дарья – да, она у меня первая кандидатка была. Про старуху-ростовщицу я тогда еще знать не знал. Вторая – это была Гертруда Ресслих, у кого я остановился. Затейница почище Дарьюшки-покойницы. Вот уж кто заслужил сфинкса по голове! А насчет процентщицы и стряпчего этого, Чебарова, я случайно узнал. В первый день, как прибыл, сидел в трактире. Пил вино, да разговор подслушивал. Я вообще обожаю подслушивать, – подмигнул Аркадий Иванович приставу. – Два голодранца друг дружке жаловались, жидок какой-то и студентик. Первый про Чебарова весьма чувствительно излагал. Как стряпчий с него долг требует, ни единого дня отсрочки не дает и за то его, жидка, теперь отправят из Петербурга по этапу назад в черту оседлости, откуда он с огромными трудами выбился. Ну, а студент в ответ поведал собеседнику про чудесную Алену Ивановну. Эге, подумалось мне, на ловца и зверь. Навел кое-какие справочки, выяснил: всё точно – и стряпчий, и старуха самые натуральные бациллы, на каждой можно по минусу списать. Сразу и исполнил.

– Даже проверять не стали, любит их кто иль нет? – не сдержался Порфирий Петрович. – У Алены Ивановны, к примеру, сестра малахольная.

Но Аркадия Ивановича было не сбить:

– Сестре без старухи только облегчение выйдет. Очень уж ведьма эту Лизавету мучила. Не сильно я сестру по голове-то стукнул? Единственно чтоб оглушить, ибо к чему ж мне зазря арифметику усугублять? Существо она безобидное, и дома ей быть никак не следовало – она к куме чаевничать отправилась. Что удивляетесь? Говорю ведь: я справки навел, а человек я обстоятельный… Ну вот, стало быть, сначала Алену Ивановну с Чебаровым сплюсовал – к ростовщице якобы заклад хороший принес, к стряпчему – кляузу. Жадны очень были, нисколько я с ними не затруднился. А потом и Дарьюшку, жабу мерзкую, угостил. Это и того легче вышло. С Ресслихшей только замешкался. Выманила она себе отсрочку, сама того не ведая.

Помещику отчего-то стало вдруг весело, так весело, что он со смеху пополам согнулся. Удобнейший был момент, чтоб револьвер с полу подобрать, но Порфирий Петрович не стал.

– Чем же она так себя перед вами отличила?

Аркадий Иванович разогнулся, с важным видом сказал:

– Жениться я собрался, по Гертруды Карловны протекции. Уж несколько дней в женихах хожу. Она говорит: «Девочка – прелесть, совершенно в вашем вкусе. И родители возьмут недорого. Только уговор: после медового месяца вы жену ко мне привезете, на что она вам? А я уж ей применение сыщу». Хотел я Гертруду в тот самый миг по маковке угостить, благо и трость при мне была. Любопытство удержало. Животное ведь во мне никуда не делось. Сходил, поглядел – и вправду очень хороша. Не только телесно, в этом возрасте они все персики. Но у этой в глазках еще и гордость читается, и характер, и страсть. Эх, подумал я, минусом больше, минусом меньше. Ресслихшей же и расплачусь. – В его глазах мелькнули веселые, безумные огоньки. – По-моему, даже остроумно. А, с другой стороны, отчего бы мне и не жениться? Предстать пред очи той, другой, уже не мечтаю: отвергла и вновь отвергнет. Ей не нуль нужен, а величина положительная. Для путешествия же, в которое я собираюсь, и нулем обойтись можно. Я в Америку нацелился уплыть, не говорил я вам?

– Поминали-с, про Новый Свет.

– Интереснейшее, говорят, место. У меня там знакомец один проживает. Очень расхваливает… О чем бишь я? – Аркадий Иванович потер лоб. – Ах да, арифметика. Считайте сами: за немую девчонку, лакея и Марфу Петровну я расплатился процентщицей, Чебаровым и Дарьей Францевной. Господина Лужина, – он кивнул на труп Петра Петровича, – хотел я себе в кредит вписать, как будущую индульгенцию. Очень уж гнусный экземпляр. Да жалко мальчишка, помощник ваш, припутался. Ничего, это квит на квит пойдет. Таким образом на сей момент я полностию чист и выведен в нуль целых, нуль десятых. Был Аркадий Свидригайлов, а как бы его и не было. Сколько напакостил, столько за собою и прибрал.

Достаточно, сказал себе надворный советник. Пора!

Он оглушительно чихнул – не взаправду, а притворно, и, будто бы желая прикрыть собеседника от брызг, наклонился всем телом вперед и в сторону. Оставалось лишь протянуть левую, незашибленную руку.

– Про невесту мою желаете послушать? – хихикнул Свидригайлов. – Как я ее к венцу готовлю? Послушайте, вам занятно будет.

Пристав медленно разогнулся. Сочные губы помещика плотоядно улыбались.

– Здесь подготовочка сладостнее результата, уж можете мне поверить, я в таких делах толк знаю. В семействе ихнем я на полном доверии, особенно после того, как папаше тысячонку вперед дал. Предоставляют все свободы. В шестнадцать лет барышни ко всему любопытны, только поспешностью не спугни. Я с нею для начала взял солидный и пренаучный тон. Мол, для добросовестного исполнения будущих обязанностей супруги и матери должен ввести свою невесту во все физиологические подробности – так оно прогрессивней и цивилизованней выйдет. Читал вслух из медицинской энциклопедии, показывал картинки. А вчера наглядную демонстрацию произвел. В заведении у Гертруды Карловны такие особые комнатки есть, где можно через окошечко подглядеть. Стоим мы с моей Аделаидой Степановной щека к щеке, подглядываем, а в будуаре специально нанятая мною девка с нанятым же кавалером ухищряются. Я же тихонько, шепотом, подробности разъясняю, всё тем же цивилизованным тоном. А щечка у невесты моей все горячее, а сердчишко колотится… Ну, я руку ей на спину положил, где шнуровочка. Распускаю понемножку, и пальцами все ниже, ниже, где у них, барышень, над филейными частями, знаете, славные такие ямочки…